Мир приключений 1984 г.
Шрифт:
— Проверили? — ехидно продолжал между тем рыжий. — Ничего вы не проверяли. Мы с этим, — от ткнул кулаком в лицо Андрея, у того из носа показалась кровь, — мы с этим большевистским щенком давно знакомы. И с мамашей его достойной тоже. — Он сорвался на крик: — Знаете, кто это? Чекист, шпион красный! Теперь, все, все пропало, простофили! Убить его, придушить немедленно!..
— Логачев, тише, — поднялся заместитель. — Тише, говорю, без истерики! Сейчас разберемся, может, ты ошибаешься?
— Я ошибаюсь? Да я из-за этого змееныша чуть два раза не погиб!
— Успокойте его, — невозмутимо продолжал заместитель. —
— Я ему вчера ничего по существу не сказал, — вставил председатель. Только предупредил, что поедем в Буераки.
— Вот видите. Убрать его успеем, сейчас надо допросить. — Заместитель повернулся к рыжему: — Вы, господин Логачев, кажется, большой специалист по допросам? Вот и займитесь…
День у Евдокии Борисовны выдался очень уж хлопотный. С самого раннего утра бегала по учреждениям. Надо было срочно сдавать партию обмундирования для фронта, а ниток не хватило. Потрясая добрым полудесятком мандатов, охрипнув от крика, она все же добилась, казалось бы, невозможного — достала ниток столько, что должно было хватить и на белье для отрядов, отправляющихся на подавление “чапанок” — кулацких восстаний в уездах.
При упоминании о восстаниях сердце ее тревожно сжималось. Как там Андрей? Которую уж ночь не ночует дома. Материнская душа чувствовала: он в самом опасном месте, всегда ведь лезет на рожон. Но за делами и заботами она отвлекалась от мрачных мыслей. А тут еще ждала ее нечаянная радость… Когда зашла в свой закуток с громким названием “Кабинет заведующей”, навстречу ей поднялась худая, бледная до желтизны женщина с головой, низко, по самые глаза, повязанной платком.
— Вам кого? — Евдокия Борисовна остановилась на пороге и окинула посетительницу взглядом. — На работу наниматься? — И тут же бросилась вперед, будто кто толкнул ее: — Катя? Жива, Катюша!.. А я уж не чаяла… Жива-а!
Женщины, плача и смеясь, обнимались, на мгновение отстранялись, смотрели друг на друга и снова обнимались.
— Я думала все! — говорила Евдокия Борисовна, когда они уселись у заваленного какими-то бумажками и образцами тканей шаткого стола. — Искала тебя. Я тоже после тюрьмы-то свалилась. А ты как в прорубь провалилась. Нету, и все…
— Сыпня…
— Знаю. Уж не упомню, кто мне сказал, но я в тифозные бараки даже ходила…
— А меня в Инзу вывезли. Тут тогда фронт близко был, нас и отправили подальше…
— Ну ничего, главное, жива. — Евдокия Борисовна сияющими глазами осматривала, казалось, ощупывала подругу. — Подкормить бы тебя, да вот как? Может, паек тебе какой повышенный удастся выхлопотать.
— Ничего, теперь все позади… А с едой… Так муж мой в Симбирск вернулся.
— Он ведь в армии был?
— И сейчас военный. Новобранцев тут учит.
— Это хорошо. А ты? Рассказывай, что же ты… Работать-то у нас будешь?
— Буду, буду! А у вас тут как дела, с материалом тем все в порядке? Сколько из-за него муки вытерпели!
— Да не совсем…
Горестно вздохнув, Евдокия Борисовна стала рассказывать о пропаже сукна, о том, как ходила в ЧК и что ведут это дело Золотухин и Андрей, да вот прошло несколько месяцев, а толку пока нет.
— Ничего, Андрюша парень бедовый, — утешила Катя, — найдут. Помните, как он нас освобождал? — Она задумалась на минуту. — Да, досталось нам за это сукно… А знаете, Евдокия Борисовна, тот рыжнй-то — он родом из-под Симбирска. Из поповской семьи…
— Да что ты, откуда тебе известно?
— Я, когда выздоравливать начала, с одной женщиной рядом лежала. Ну, рассказывала ей свои приключения. Она и спрашивает меня: “Он рыжий, плотный такой, невысокий?” В общем, тот самый оказался, Логачев. Эта женщина его с детства хорошо знает. Отец у него в Сызрани настоятелем собора был. И два сына у пего, старший одно время там же в городе жандармским офицером служил. Говорит, лютовал при царе, людей бил смертным боем. А этот, младший, в гимназии учился, потом на фронт ушел, офицером, даже вроде гвардейским стал. А отец их в начале той войны овдовел, монашество принял и где-то в архиереи вышел. Богатые были — ужас. Несколько домов у них, хутор…
— Сгинул тот рыжий. Видно, ушел с белыми тогда… Так что теперь все это безразлично.
— Да, действительно… Ну а мне когда же на работу можно выйти?
— Хоть сейчас…
Довольная Евдокия Борисовна поспешила на заседание городского Совета. Наконец-то у нее появилась надежная помощница.
Зал Дома свободы был переполнен. В президиуме — председатель губкома РКП(б) Варейкис, председатель губисполкома Гимов и другие знакомые и незнакомые Ромашовой люди. Она опоздала и, с трудом протискиваясь в проходе, разыскивала свободное место.
— В связи с докладом товарища Гимова должен сказать городскому Совету, — говорил с трибуны высокий худой человек (“Председатель ЧК, Андрея начальник”, — узнала Евдокия Борисовна), — что в последнее время у нас в городе появилось много каких-то довольно странных спортивных обществ, всякие там вроде культурнические организации — “Труд и Свет” и другие, а главное, множество различных религиозных сект и общин: община евангелистов, баптисты, марковцы, сторонники какой-то живой церкви, братство верующих славян… При этом вовсю идет служба в православных церквах. Вам известно, товарищи, что по декрету Советского правительства церковь у нас отделена от государства. Это значит, что кто верит в бога, тот пусть себе молится ему, мы не вмешиваемся. Но только чтобы церковь тоже не мешалась в дела пролетарского государства, не занималась политикой. А вы знаете, сколько попов помогает белым, участвует в “чапанках”. открыто призывает к контрреволюции? С такими диктатура пролетариата борется беспощадно… Но что мы имеем сейчас? По городу ползут провокационные слухи, будоражат людей, возбуждают нездоровые настроения. Причем многие из таких слушков идут из церквей и молельных домов. Я хотел бы обратиться к вам, товарищи, с призывом активнее помогать нам бороться с контрреволюционной пропагандой, решительно пресекать ее. Когда Лесов сошел с трибуны, Евдокия Борисовна вновь подумала об Андрее. Тяжело им, чекистам, приходится. Вон сколько врагов у республики — и на фронтах, и здесь. Ох как трудно!..