Мир приключений 1984 г.
Шрифт:
— Шагай, шагай! — лениво толкал прикладом в спину Андрея худой мужик в огромных растоптанных валенках. Они промокли, видно, насквозь на потемневшем, набухшем водой снегу, но Андрей не мог оторвать от них взгляда. Каждый шаг его израненных босых ног по твердой, проваливающейся снеговой корке отдавался острой болью в груди и затылке.
Он взглянул вверх — ни облачка. Март, а солнце как в апреле. Увидит ли он когда-нибудь еще это небо и деревья? Вон на том конце поляны, у могучего дуба, стоят люди в чапанах и полушубках. И петлю, гады, уже приготовили. Болтается пока пустая веревка на крепком суку, а внизу — поленница. Видно, заготовил дровишки какой-то хозяйственный мужичок на полянке, да вывезти к снегу не поспел, а они вот и пригодились для такого дела…
Ноги все уже в крови, не идут совсем, а голова ясная, глаза каждую деталь замечают.
— Шагай, шагай давай!
Вчера на допросе с “пристрастием” он потерял сознание и ничего не помнит, что было дальше. Очнулся в том же подвале, весь мокрый. Темно, на земляном полу хлюпает. Поливали, верно, водой. Пошевельнулся и опять провалился во мглу. Открыл глаза от света лампы и тут же прижмурил. Чей-то голос спросил:
— Ну, господин большевистским шпион, надумали сказать, кто вас послал и с каким заданием?
Заместитель, его голос. Андрей едва поднял руку, сложил кукиш — и снова тьма, небытие…
В третий раз очнулся от острой боли во всем теле, когда его вытаскивали из подполья. Как бревно, связанного, с кляпом во рту уложили в сани, забросали соломой и повезли. Вон, оказывается, куда — в лес, вешать… Его, Андрея Васильевича Ромашова, семнадцатилетнего чекиста, комсомольца… ждет смерть! А они там, под дубом, ухмыляются, гады, — сытые и в сапогах все. В сапогах удобно ходить по такому снегу.
Усмехаются? Он им покажет, как умирают чекисты… Выпрямиться, грудь вперед! Хорошо бы развернуть плечи, взмахнуть руками, да связаны крепко сзади, веревки впились в запястья. Больно — плевать! Никита вам, гады, выдаст еще. И революция наша все равно победит. Победит!..
Вот и дуб. Рыжий, конечно, впереди всех. Ишь какой важный, индюк прямо.
— Ну-с, товарищ Ромашов… Говорил я тебе, щенок паршивый, что мы еще рассчитаемся? То-то же!
Над ухом что-то прожужжало. Рыжий пригнулся и ухватился за деревянную кобуру маузера, болтавшуюся у него сбоку. Андрей удивленно оглянулся. Стреляют? Почему он не услышал сразу? По густому перелеску вдоль поляны как будто прошелся великан с большой трещоткой, люди у дуба попадали в снег, ощетинясь обрезами… Андрея будто что-то сильно толкнуло в плечо. Он упал. Последнее, что увидел: со всех сторон выскакивают конники в краснозвездных шлемах и с шашками наголо…
Когда он опять очнулся, услышал голос:
— Осторожнее, укройте получше и побыстрее в Сенгилей. Да не растрясите.
Никита! Пришел друг на выручку! Недаром он так верил ему.
— Никита, подожди-ка…
На слабый зов к саням подошел Золотухин, еще разгоряченный боем, в сбитой на затылок шапке.
— Очухался?
— Там рыжий…
— Где “там”?..
— Близко!.. Скорее, а то сбежит опять…
— Уже не сбежит — все до одного побиты контры, — ответил Никита, и тут же его осенила догадка: — Это он тебя признал?
— Да… Он такой толстый, с маузером…
Когда сани с Андреем скрылись за деревьями, Никита подошел к лежащему навзничь с маузером в руке убитому бандиту. Так вот вы какой, штабс-капитан Николай Антонович Логачев? Взять бы его живьем! А\иого ниточек в городе, видно, связано с этой матерой контрой.
После заседания Совета Евдокия Борисовна зашла на фабрику, до дома добралась поздно. Мать еще не спала, сидела в кухне у коптящей лампы и вязала.
— Опять, Дуня, затемно приходишь. Я уж вся извелась, дожидаючись. На улице бандиты лютуют. И как ты не боишься?
— А кому я, мама, нужна? Ни одежды у меня богатой, ни молодости нет. — Евдокия Борисовна быстро разделась, достала из печки чугун, палила в тарелку щей и присела к столу.
— Как дети?
— Вот доработалась ты на свою Совецку власть — даже детей родных сутками не видишь. И какое же спасибо тебе за это говорить? Может, нам особняк на Московской по талонам выдадут али имение какое?
— Что это ты, мама, все недовольна Советской властью? Не пойму я никак почему. Власть-то наша, бедных защищает, а ты рассуждаешь, будто буржуйка какая. Я вон при белых в тюрьме сидела, чуть не расстреляли…
— А это потому, что не в свои дела полезла. Я ж тебе говорила… А власть-то? Так какая же она наша, когда детям есть нечего. Когда же такое было?
— Да всегда было при царе. Что ты, мама, не помнишь, как мы из-за корки хлеба сутками спину гнули? Забыла? А сейчас еще враги со всех сторон на нас лезут, задушить хотят пролетарскую власть. Вот и трудно приходится.
— Не будет нам и опосля облегчения никакого. Отец Константин в проповеди сказал, что чем дальше, тем тяжельше. Конец мира скоро из-за этих большаков будет, светопреставление.
— Кто, кто сказал?
— Отец Константин, говорю. Уж до чего дошло — попа приходского и того забыла, безбожница. Поп-то знает, что говорит. Рассказывал, знамение недавно было: если, мол, царя не будет, погибнут все християне.
— И что ты веришь такой болтовне…
— “Болтовне, болтовне”! Всегда все отрицаешь… Я из церкви шла, встретила Анну Александровну. Знаешь, она мне такие страсти порассказала, просто ужасть. Говорит, скоро офицеры сюда придут, большакам конец. Значит, опять тебе хорониться придется. А если они уже навсегда, тогда что?
— Ерунда все это, мама, — контрреволюционные слухи. Специально враги распускают, чтобы испугать народ. Сегодня в Совете об этом говорили.
— Вот видишь, опять ничему не веришь. Как тогда, когда Каппель приходил. Я ж тебе сказала: поп Константин, человек святой, и тот твердит это, а ты все свое долдонишь. Нет моих сил больше с тобой спорить. Сама погибнешь и нас погубишь, прости меня, господи!
Окончательно рассердившись, старушка поднялась и ушла в свою горницу, что-то шепча и крестясь. А Евдокия Борисовна еще долго сидела у стола, задумавшись.