Мир тесен
Шрифт:
Саломыков вдруг приподнялся, вперил зоркий взгляд в пространство за бортом и сказал:
— Смотри, сколько рыбы наглушили!
Я сел, посмотрел на воду, слабо плещущуюся за бортом. На ее голубовато-серой поверхности тут и там покачивалась серебристыми брюшками кверху оглушенная взрывами рыба.
— Ох ты-ы! — вырвалось у меня.
Столько рыбы, а взять ее нечем! Баржа неподвижна, никакой снасти нет. В грубо сколоченной будке на корме баржи я видел ведро на штерте. Я направился в будку. Есть ведро! Я смотрел на него боком, одним глазом, как гусь, и соображал, где же взять, веревку подлиннее. Мы с Саломыковым обшарили баржу и нашли несколько обрывков, из которых связали довольно длинный штерт, и принялись закидывать ведро в сторону ближайших рыбок. Рыба почему-то ускользала, ее уносило движение воды. И, между прочим, она стала оживать — уже заметно меньше покачивалось вокруг серебристых веретенец. Все же мне удалось зачерпнуть одну. Я быстро вытянул ведро на борт и схватил скользкую холодную корюшку.
— На, — протянул я ее Саломыкову.
— А ты?
— Не хочу.
Бесконечно усталый, я снова повалился на палубу. Все равно я не умел есть сырую рыбу. Саломыков почистил корюшку своей финкой, выпотрошил и быстро съел.
— Земсков, — спросил он немного погодя, — ты в унерситете на кого учился?
— Неважно, — ответил я. — Какая разница? Я электрик-связист. Кабельщик.
— Ну, это мы все. — Он помолчал, выругался. — Колено болит… Чего у вас случилось, когда вы с Ханки шли? — спросил вдруг. — На минах, что ли?
— Да…
— Я помню, ты говорил, там народу много осталось. Как же их не сняли?
— Вот я и хочу понять — почему не сняли? Почему не послали корабли… — Я рассказал о случайно услышанном на Гогланде разговоре нашего командира базы с кавторангом Галаховым.
— Понятно, — сказал Саломыков. Он был совсем не похож на самого себя, и глаза у него сейчас не казались наглыми. — Сколько нашего брата на войне погибает, это ж ужасное дело. А ты с Галахоаым говорил?
— Нет. Как я до него доберусь? Он, говорят, в Питере.
— Да. Дела-а. Ну, ты доберешься, — сказал он и закрыл глаза.
— Ты уверен?.. Слушай… Миша, — впервые назвал я его по имени. — Хочу тебя спросить… Зачем ты над Ахмедовым издеваешься?
Я думал, он вскочит, кинется на меня с кулаками или, по меньшей мере, обложит в десять этажей, — ничуть не бывало. Он только движение губами сделал, но ничего не сказал.
— Нельзя задевать национальность, — продолжал я, — это ж обидно… и подло, — добавил с запинкой и подумал, что теперь уж он точно кинется…
Но Саломыков, представьте себе, и на этот раз не вскинулся.
— Да что ты все хлопочешь, Земсков? — сказал он. — Чего ты все за них?
— За кого — за них?
— Ну, за татар… Может, ты и сам…
— Что — сам? — спросил я резко. — Чернопопый, да?
— Опять лезешь в бутылку… Я же не со зла, Земсков. Послужишь с мое на флотах, сам поймешь — без подначки в морском деле не бывает.
— Это не подначка. Это оскорбление.
Он живо повернулся на бок, ко мне лицом, искаженным злой гримасой.
— А меня не оскорбляли? Что я им сделал такого? За что мне Ахметка, сволочь, рожу раскровенил?
— Какой Ахметка? — удивился я. — Алеша Ахмедов?
— Да нет, — поморщился он. — На, закури.
Мы свернули самокрутки, Саломыков высек огня, и мы задымили. Филичевый табак в наших цигарках потрескивал, выбрасывал искры. Саломыков рассказывал неохотно, пересыпая свои слова ругательствами. Я так понял, что до службы, когда он жил в Крыму, в степном городке, у них в депо работала счетоводом смазливая татарочка Зуля (наверно, Зулейха), и он стал «клинья под нее подбивать». Да и всего-то было, что разок в кино ее сводил и потискал. А Зулькин брат Ахметка подстерег у кирпичного завода и давай молотить… Хорошо еще, ножом по горлу не полоснул, с него станется… Он был уголовник, его в городе все знали, что лучше не связываться…
— А за что он тебя? — спросил я.
— Пес его знает… У Зульки вроде жених был… Они ведь чуть не с детского сада обручаются, — он длинно выругался.
— Один татарин тебе морду набил — значит, все виноваты?
— Все они такие, — проворчал Саломыков.
— Да ты что? — Я разозлился. — Подумай, что за хреновину несешь? Разве можно так обобщать? Если в какой-нибудь национальности есть уголовники, значит, вся нация — сплошь бандиты?
— Ну ладно, хватит! — оборвал он меня. — Я твоего дружка не задеваю, и пошел он… Хватит мораль читать.
Молча лежали мы на палубе, изъеденной морем и временем. Беспощадная жесть неба простерлась над нами, над баржой, покачивающейся на волнах, придавленной тяжестью кабеля.
Этот кабель на Владимирскую батарею был, как верно определил Радченко, «гроб с музыкой». Девять повреждений мы нашли! Представляете, какая была морока? Прозвонить весь кабель, порезать, спаять, делать длиннейшую общую вставку. Еду нам привозили на катере. Последние пайки делали ночью, укрываясь брезентом, и я чуть не отдал концы от страшной вони и чада паяльной лампы. Работенка была, черт дери! Зато я выучился паять. Вообще тем летом я стал заправским кабельщиком. Радченко не раз доверял мне делать измерение на выводе кабеля, с помощью мостика Уитстона, — это, знаете, дело несложное, хотя и нельзя сказать, что простое.
В дни работ на заливе мы глушили рыбу толовыми шашками (если удавалось их раздобыть): поджигали бикфордов шнур и, когда шипящий огонь подбегал к толу, швыряли шашку подальше. Брали рыбу за Кроншлотом, у форта Рваный. Особенно большим был улов у Толбухина маяка, севернее каменной косы (мы ходили туда на шлюпке, когда чинили кабель между фортом Риф на западной оконечности Котлина и Толбухином), — там паслись не только мы, но и «рыболовы» из других частей. Брали плотву, подлещика, а то и щуку, но главным украшением, королевой тощего кронштадтского стола в то лето была корюшка. Ее жестковатое желтое мясо шло на супы и котлеты. Она, сколько могла, возмещала жестокую блокадную нехватку жиров, белков и чего там еще — углеводов.
Корюшку, думаю, надо бы прославить в поэмах, воспеть торжественным александрийским стихом. Более того — памятник надо ей поставить в Кронштадте. Я не шучу, право.
В конце июля пришло письмо от Ирки:
«Здравствуй, Боря! Я получила твое письмо о смерти мамы. Ужасно, Боречка! Я очень любила Нину Михайловну, она была хорошая, деликатная, и она все-все понимала. Она не снисходила к нам, а именно понимала. Очень сочувствую, Боря! Я как вспомню школьные годы, так плачу, честное слово! Так хорошо мы жили! Так весело! И все сразу переломилось. Мы с Ленкой Беленькой переписываемся, она в армии, медсестра на санитарном поезде, так она тоже пишет, что без слез не может вспомнить довоенную жизнь. Как хорошо было, Боря! Я думала, к Челябинску никогда не привыкну, а вот понемножку все-таки привыкла, хотя все равно Ленинград снится по ночам. Я писала уже, что на филфаке учиться дальше не хочу. Кому нужен мой французский? Работаю на металлургическом в лаборатории, стала пирометристом, измеряю высокие температуры. С потенциометрами, пирометрами научилась управляться. Пускай это маленькая работа, но все-таки нужная для фронта. Как ты думаешь, Боря? Мама тоже работает. Экономистом, по специальности. Боря, я тебя часто вспоминаю, а написать никак не решалась. Ты умный мальчик, ты все поймешь, время ведь очень трудное. Боря, я уже полтора месяца замужем. Мой муж военный инженер тут на тракторном, ты понимаешь, они сейчас не трактора делают. Он старше меня и очень хороший человек. Ко мне чудесно относится. Боречка, миленький, я все-все помню и очень жалею, что все получилось не так, как хотели. Но что делать, если такая трудная жизнь…»