Мистические истории из красной папки
Шрифт:
На втором верблюде величественно восседала полная, ярко нарумяненная степнячка средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах — легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, — у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.
Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе сложенную юрту.
Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.
Кочевники так и не свернули к разъезду, будто и не заметили его вовсе. Молча, даже не взглянув в нашу сторону, они прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.
С нашим появлением старики заметно ободрились.
Правда, общались мы, да и то коротко, только по вечерам.
Бригада проводила на трассе полный световой день, и народ ложился спать пораньше, чтобы подняться с первыми лучами солнца.
Работали монтажники сдельно, так что бить баклуши, да еще при отсутствии альтернативных вариантов, им было не с руки.
Как правило, за ужином мы обсуждали возникшие на трассе технические проблемы и прикидывали способы, как устранить их завтра. Только на это и хватало времени за вечерним чаем.
«Начальник станции» обычно присоединялся к нам тихонько, как мышка, садясь в сторонке и всегда решительно отказываясь от приглашения к столу.
Казалось, ему интересен наш сугубо профессиональный разговор, но постепенно у меня сложилось впечатление, что он просто вслушивался в звуки человеческой речи, в звучание аккорда разных голосов, наслаждался самой возможностью присутствовать при общении коллектива.
Что касается его дражайшей половины, то с первыми же признаками темноты она загоняла коз и курей в сарайчики, после чего скрывалась в своем домике до утра.
В силу производственной необходимости мне приходилось порой оставаться в лагере в дневные часы, и супружеская пара целый день маячила перед моими глазами.
Надо было видеть, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности!
Его начальство сидело где-то за тридевять земель, но старый железнодорожник, получавший твердый оклад, поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, проверял стрелки, белил столбики, переставлял какие-то ящики, выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки.
Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик.
Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком.
Под стать мужу была и жена.
Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик — «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса ветер носил новые слои пыли. Однако хозяйка снова бралась за веник, и так по несколько раз на дню.
Отношения между стариками были самые сердечные. Обычно они разговаривали друг с другом ласково, предупредительно, никогда не повышали голоса…
«Старосветские помещики», да и только!
Впрочем, иногда женщина сердилась, но без истерики и скандалов, просто замыкаясь в себе, и тогда муж вился вокруг нее вьюном, стремясь, видимо, вернуть ее в привычное расположение духа.
Но больше всего меня в этой паре завораживало другое: старики не роптали на судьбу.
Они жили с верой, что этот пустынный разъезд и есть их настоящий дом!
Я не мог себе представить, что в один прекрасный день старый путеец воскликнет в сердцах: «Да пропади оно всё пропадом!», соберет чемодан и уедет с этого полустанка, куда глаза глядят, — один или вместе со своей старухой.
Тут крылась какая-то загадка, и мне хотелось разгадать ее, поговорить с дедом, а может, и с обоими стариками, что называется, по душам.
Но ведь не подойдешь вот так запросто и не скажешь: «Ну, что, дед, посудачим за жизнь?»
Он-то, может, и согласится, да не сочинит ли чего при этом?
Нет, тут требовалась особая ситуация, атмосфера полной доверительности.
Что ж, решил я, вот закончится трудный участок трассы, тогда и попытаюсь вызвать «начальника станции» на откровенность.
Как-то раз выдалась особенно душная ночь, и я, не в силах уснуть, вышел из вагончика на свежий воздух.
Весь Устюрт был словно укутан черным бархатом.
Лампочки, горевшие над разъездом, освещали лишь ограниченные сферы вокруг себя.
Вдруг я заметил совсем рядом два аритмично двигавшихся красных огонечка.
Ничем иным, кроме «вальсирующих» кончиков зажженных сигарет, это быть не могло.
Окружающий мрак был сгущён столь плотно, что каких-либо деталей не разглядел бы даже самый опытный военный разведчик.
Впрочем, я знал, что ниже двигавшихся огоньков были сложены ящики с изоляторами, служившие нам в часы досуга скамейками.
Очевидно, что на нижнем их ряду сейчас сидели двое курильщиков, ведя некий разговор.
И точно, в следующий миг до меня донесся голос одного из наших монтажников:
«Да ведь тут удавишься от тоски! Нет, ни за что не поверю, дед, что ты добровольно согласился перекочевать в эту дыру!»
Что ж, разве не то же самое, хотя и в более деликатной форме, хотел спросить у старика и я?
«Почему же — дыра? — прозвучал между тем второй голос, явно принадлежавший «начальнику станции». — К осени здесь поезда пойдут, ремонтную мастерскую построят, поселок заложат… А вообще, парень, я тебе так скажу! Если у тебя есть в жизни Дело, то нигде не пропадешь и не заскучаешь. Делу надо служить, парень, не за страх, а за совесть! А если нет Дела, то везде будет тоска и дыра. Ты уж мне поверь, я знаю, о чем говорю… — Судя по движению огонька, он поднялся: — Ладно, пора на боковую! Завтра много работы».