Мне спустит шлюпку капитан
Шрифт:
Мама очень радовалась – когда Аделаида разучивала дома «музыкальный урок» – совершенно без мотива этюды и тем более гаммы. Она иногда даже останавливалась в комнате, как бы заслушавшись на Аделаидину игру, и лицо у неё становилось таким трогательно-задумчивым, как если б она сидела в зале консерватории. Если к ним домой иногда забредали случайные гости, Аделаиду принципиально сажали за пианино, и тогда безвинные гости в нагрузку к чаю внимали её божественной игре.
Аделаида ходила два раза в неделю на занятия по музыке во Дворец Культуры Металлургов. Именно эта дорога и была самым классным моментом из всего занятия. Замечательная, милая, добрая Алина Карловна, из «поволжских немцев», то есть не «фашистка», а просто «немка» старалась вложить в неё всё, что могла.
Раз-и-и-и… два-и-и-и… три-и-и-и… четыре-и-и-и… раз-и-и-и… два-и-и-и… – напевала Алина Карловна чистым, как колокольчик, голосом. И становилось так тепло и хорошо от этого «и-и-и…» и нежных рук Алины Карловны с белыми тонкими пальцами, так хорошо, что снова совсем не хотелось идти домой. Алина Карловна была единственной немкой, которую Аделаида не хотела убить. Аделаида всё равно не могла раскачиваться, сидя на стуле! Она торчала, как каменный истукан, как гранитная глыба, противостоя натиску Алины Карловны. Алина Карловна так хотела, так старалась привить ей любовь к высокому искусству, к Глинке, Баху, Чайковскому! Да, да, да! Аделаида их уже любила! Очень любила, почти как саму Алину Карловну, но только на нотном листе, или по радио, или на концерте, не в своём исполнении! Пару раз она честно пыталась признаться маме, что ну никак не чувствует себя маленьким Моцартом, пишущим музыку с трёх лет. Мама искренне удивлялась. Как это? Если был уже один такой – Моцарт, значит, «постарайся хорошо, поработай над собой, тогда сможешь и ты! Будешь вторым Моцартом!». «Без труда, – говорила при этом мама, – не вынешь рыбку из пруда!» Иногда она говорила «выудишь». То так, то этак.
– О-о-о! Не морочь мне голову! – ещё говорила она. – Другие девочки и по нотам играют, и сами на слух подбирают, ты что дуру из себя корчишь?! Они что, лучше тебя? Почему они должны быть лучше тебя?! – к «девочкам» мама, видимо, причисляла и пресловутого Моцарта. – Бросишь – потом жалеть будешь, но будет поздно!
«Почему поздно? – тосковала Аделаида. – Разве человек не может начать заниматься музыкой, когда захочет?»
…я себе на эти деньги могла бы купить новую шубу!
По мнению мамы, это был убийственный довод! «Шуба» вообще была мерилом многого. Когда мама считала, что деньги ушли «коту под хвост», она всегда, заканчивала монолог именно так и не купленной «шубой». Исключительно ради мамы с её «шубой» и за возможность пройтись мимо театра Аделаида ходила на музыку ещё некоторое время…
А больше всего её радовало из занятий музыкой – заснеженные гранитные лестницы Дворца Культуры Металлургов. Они были очень похожи на те, перед цирком в Большом Городе. Их сильно заносило снегом, но не полностью. Углы торчали обледенелым серым камнем, местами побитым, местами реставрированным. Выйдя из Дворца после занятий с Алиной Карловной, Аделаида воровато оглядывалась по сторонам – не видит ли кто из знакомых, клала черную дерматиновую нотную папку на лестничную площадку, садилась на неё и, придерживая по бокам, скатывалась со ступенек как если б ехала в русскую зиму с настоящей снежной горки. При этом она обдирала кожу с пальцев в кровь. Только ей всё равно нравилось! И она снова лезла вверх, и снова садилась на папку. На замёрзших руках болячки почти не болели. Потом она бежала домой, снимала носки и грела ноги, сев на край ванны, которую они каждое утро наполняли. В такие минуты вода совсем не казалась холодной! Наоборот, она грела ноги, как будто была очень горячей.
Вообще Аделаида мёрзла постоянно. Мёрзла, когда ложилась спать, мёрзла, когда делала уроки, когда читала книгу, когда шла в школу, сидела на уроке. Она надевала на себя стёганую, с ворсом подкладку от папиного плаща, и ей казалось, что теперь она похожа на Оцеолу из фильма – вождя индейцев, такая же ловкая, сильная и умная. Тогда ей не было холодно. Оцеолу играл Гойко Митич, других таких фантастически красивых мужчин на Земле не существовало, он был один. Все хотели быть похожими на Гойко Митича. Она даже стала копить деньги на бельевую верёвку, чтоб смастерить себе лассо, а потом при случае потренироваться, чтоб научиться его бросать. Она-то, конечно, не собиралась никого ловить, никаких там мустангов. Это так, скорее, просто для себя. И в папиной волосатой подкладке она была настоящим Гойко Митичем.
Папа и мама не понимали ничего ни в Гойко, ни в том, что ей холодно. Они очень любили проветривать квартиру. Они зимой и летом открывали форточки и окна, и Аделаида мёрзла снова и ещё больше. Конечно, она знала, что проветривать необходимо, потому что от кислорода умирают микробы, но ведь можно же проветривать по одной комнате, посидеть в другой, пока «проветрится».
– Мам! Не открывай форточку в моей комнате! Мне холодно! – просила она.
– Что значит «в твоей комнате»?! У нас «моё – твоё» нету! У нас всё наше! Холодно потому, что ведёшь неподвижный образ жизни. Ты живёшь как трутень! «Холодно»! Конечно, холодно! Сидишь там, уткнулась, как эта! Встань, шевельнись немного, пыль вытри! Если я так буду сидеть – мне тоже будет холодно! Ленивая ты! Бездельница…
Сколько всего вспомнилось… а ни землетрясения, ни извержения вулкана рядом не происходило…
Ой! – внезапно пришла в себя Аделаида. – Вот же он, второй садик с кривыми лавочками, и он – мой дом! С мамой, папой и Сёмой. Сейчас надо подняться на пять ступенек вверх и толкнуть дверь.
«Значит, как я должна сказать? „Сама получила, сама и исправлю“? Ага, вот как: Извините меня, пожалуйста, я больше не буду! Я…»
Она смело взялась за ручку двери и тут же отдёрнула руку…
Что это? Из дома доносились громкие голоса и смех. Не смешок, не Сёмкино тихое хихиканье, а здоровый, весёлый, нестоящий хохот! У них в семье не «принято» так смеяться. Смех считается чем-то неприличным, постыдным, потому что говорит о легкомыслии, распущенности, несерьёзности, глупости, о несдержанности. Это так же стыдно, как и взрослым дядькам бежать на улице за уходящим автобусом. То есть – человек и в этом случае тоже теряет своё достоинство. У них дома, как и во всём Городе, поощряются серьёзность и сдержанность.
Сёма какой сдержанный, да? – с гордостью любила повторять мама. – Ни за что не улыбнётся! Слова лишнего не скажет! Это очень хорошо. А смех без причины – признак дурачины. И смешно дураку, что ухо на боку!
Аделаида и сама любили посмеяться, и Сёму не раз наблюдала в других ипостасях. С друзьями его каменное выражение лица менялось на вполне живое, на котором отражались и чувства и настроения. Он ржал, как полковая лошадь, и раздувал в восторге ноздри.
Я совсем не смеялась во время просмотра этой картины! – мама продолжала философствовать по поводу своих достоинств, а фильмы называла исключительно «картинами». Мама при этом любила сделать презрительно-надменную гримаску: – Что за глупость! Комедия называется! Ну, так, ну… немного улыбнулась раза два…
– Сём, а тебе понравилось? – лезла с вопросами Аделаида.
– Что?
– Кино.
– Какое?
– На которое мы только что ходили.
Сёма морщился, как если б наступил на улитку, и в свои семь с хвостом равнодушно пожимал плечами.
Мама! – снова приставала Аделаида. – Ну, разве не смешно было?! Почему бы не посмеяться?
Что смешного? Вон главный герой напился и не помнит, как его в самолёт сунули! Очень весело! Это ж надо так напиться, чтоб себя не помнить! А русские все пьяницы!
Аделаида хотела возразить, что их соседи, хоть и не русские, но пьют гораздо больше, чем «русские», начиная с вина в двухсотграммовых стаканах и постепенно переходя на полные вина вазы для фруктов, цветочные горшки, рога и копыта. «Нерусские» соседи потом громко кричат и полночи горланят песни. Это считается прекрасным национальным обычаем. Это называется «у нас так принято». И милиция ни за что не приедет, если даже будет драка, потому что не захочет. А если приедет, то окажется чьим-нибудь родственником и с ними же сядет пить. Но ей не хочется вступать в дебаты с мамой, кроме раздражения, это ни к чему не приведёт, и просто спрашивает: