Мне спустит шлюпку капитан
Шрифт:
– Мам, когда ты жила с русскими?!
– Жила, жила, не волнуйся! Твоей бабки мне вполне достаточно! Её родственники, пока не перепьются и до драки не дойдут, по домам не шли. Бедный деда их всё время разнимал! Чтоб она сдохла скорее, эта твоя проклятая бабка!
«Господи… ну к чему она её-то вспомнила… сто лет же не видела…»
Не кино, а эрунда на постном масле! – папа старается перевести разговор в нейтральное русло, пока мама окончательно не «разнервировалась». И папа ругает фильм с таким жаром, словно он тоже знаменитый режиссёр, но его только что уволили со студии по вине Рязанова. И все фильмы мгновенно стали «эрундой».
Аделаида, прислушиваясь к происходящему в доме, снова взялась ледяными пальцами за дверную ручку, не в силах себя заставить нажать на неё и опустить вниз, чтоб открыть дверь…
А за входной дверью натурально продолжал совершенно
«Не может быть! – у Аделаиды зачесались голова и пятка. – Дядя?! Дядя Янис?! Он?! Этого просто не может быть!!!! Приехал милый, родной, самый замечательный на свете дядя Янис?!» – и пресловутая «двойка» по «директорской» снова вылетела из головы!
Глава 4
Родственники к ним приезжали ещё реже, чем заходили «приятельницы». Мама говорила, что у неё никого нет, а у папы два старших брата. Ёрго – самый старший и Янис – просто старший. Аделаида Ёргоса никогда не видела – ни живым, ни на фотографии. Массивный велюровый семейный альбом хранил довольно много светлых ликов: вот её вторая, совсем незнакомая бабушка в деревенском обличии, прямо около хлева с вилами в руке. Она очень худая и морщинистая. Страшная такая, как в кино. Папа говорит, что она всё время «работала».
Аа-а… – тянет Аделаида, – а-а-а кем работал дед? Бабушка с вилами в колхозе. А дед? Был же ещё один дед, правда? – это редкие минуты, когда папа не мастерит что-то во дворе, а сидит дома.
Но папа совсем не любит вступать в беседы, тем более рассказывать о своей семье и про деда. То, что он вообще реально существовал, Аделаида узнала всё из того же бордового альбома. Только в очень редкие минуты откровений можно что-нибудь выпытать и добыть из анналов отчей памяти.
– Дэд? – переспрашивает папа. – Ну, я нэ знаю… Скоко помну – курыл…
– Что курил? – Аделаида в недоумении. – Я не про это. Я спросила – кем дед был по профессии?
– Папрос курыл. (Папиросы.)
Очень сложный вопрос папе не понятен. Кем дед работал? Папа если не хочет, а не хочет он почти никогда, ничего не понимает. Он так умело уходит от вопроса, как если б из открытого крана утекла вода.
Папа двадцать пять лет назад пришёл пешком из деревни, чтоб жить в городе. Но, несмотря на два высших образования и в придачу жену – преподавателя русского языка, – он так и не научился внятно говорить по-русски и ясно выражать мысли. Мама иногда рассказывала и сама над собой смеялась, как в самом начале их совместной жизни она старалась «облагородить» папу: привить ему страсть к чтению, пристроить на него галстук, побрызгать после бритья «Шипром». Аделаида была уверена, что галстук никогда, не при каких обстоятельствах даже не контактировал с папиной широкой грудной клеткой. Папа рвал его на весу, говорил, что «задихаэцася» (задыхается), а от одеколона у него «будэт висип» (появится сыпь, раздражение на коже). Мама пыталась распахнуть для него ворота в жизнь прекрасного, когда они жили в Большом Городе, а раньше они, оказывается, жили именно там вместе с бабулей и дедулей в той маленькой квартирке, регулярно заволакивала папу в театр Оперы и Балета, на какие-то художественные выставки, литературные вечера. Она повсюду водила его за собой, знакомила со своими подругами из «аристократических семей», и те «прямо падали от зависти» к маме! Папа, подчиняясь её приказам, молча, как надгробие высиживал по два акта в опере, даже не посетив в антракте буфета, потому что боялся, что на обратном пути не найдёт свою «Нану». В театре-то все ряды и стулья одинаковые! Маму звали совсем по-другому, но им обоим почему-то очень нравилось имя «Нана». Оно было таким нежным, ласковым…
Папа, как все, работал в колхозе. Но в их деревню приходили «снизу» какие-то люди и рассказывали разные байки о том, как живут люди «внизу». А там они жили совсем не так, как у них в деревне. Папины неудовлетворённые амбиции и тщеславие не позволили ему дальше оставаться в колхозе с «разними» (разными), и он в поисках самореализации спустился с очень высоких гор. Папин генофонд оказался неимоверно устойчив ко всем каверзам чужеродного мира.
«Чужеродным» и «каверзным» для папы оказалось всё вокруг, что окружало их деревню в радиусе от пяти километров и до бесконечности. Всё то, что начиналось уже на шестом километре, было «чужим» и посему «нэхарощи» (нехорошим), значит – совершенно неприемлемым. Очень редко папа замечал вокруг себя и что-то «хароши», но тем не менее – и это «хароши» было неприемлемым, потому что было не его. Однако в угоду жене он открыто не демонстрировал своё неприятие окружающего его мира, а мог прослушать с ней, к примеру, оперу «Руслан и Лудмил» от третьего звонка до финальных аплодисментов, совершенно искренне считая, что Руслан – это гигантская голова в углу сцены в «шабке» (шапке) и с усами, ну, а «Лудмил» очевидно «эво мат» (его мать), раз уж он её так любит! Не может же мужчина любить совсем постороннюю женщину!.. Или «Лудмил – атэц»? (отец)? Значит – Людмила Руслану или мать или отец! И для постороннего было очень загадочно: кто, собственно, «он»? Голова, или «Лудмил», или их «атец», потому что папа по отношению и к мужскому, и женскому, и среднему роду говорил периодически и «он» и «она». Средним родом папа вообще не пользовался. Его в русском языке для папы не было. Кто? Она – твор, акно, шансонэтка (двор, окно, шансонетка). Он: учитэл, папрос, тарелка, гардофел (учитель, папироса, тарелка, картофель).
Когда папа хотел спросить:
– Не почистить ли мне картошки?
Говорил весьма незатейливо:
– Гардофел почешу?
Не для того, чтоб мама смеялась! Он просто всегда так говорил.
Да Бог с ней, с картошкой. Гораздо больше, чем картошке, доставалось живым людям. Папа очень не любил людские пороки и недостатки. Он никогда не упускал случая кого-нибудь покритиковать. У него это получалось довольно двояко – то ли смеяться над папиной мишенью, то ли над самим папой. Особенно папа не прощал людям их физические недостатки. Когда он хотел про кого-то сказать, что он плох в своём физическом развитии, то неизменно говорил:
Висит на дурнике как сасисги! – с ударением на последнюю «и». (Висит на турнике как сосиска).
У него вообще очень многие слова из русского языка принимали совершенно новые звучания и значения. Любимым было «шансонэтка». Оно вообще было особенным. Под разряд «шансонэток» в папином лексиконе попадали все незамужние женщины после семнадцати, в особенности не похожие на тех, кои жили в их деревне. Иными словами – без граблей, как у бабушки на фотографии, в руке и без топорного выражения лица. Топорное выражение было совершенно неотъемлемым атрибутом признаков хорошего воспитания. После семнадцати уже «шансонэтка» потому, что «нармалную жэнщину» (нормальную женщину) уже давно должны были засватать и «взиат дамой» (взять в дом). Раз этого не произошло – значит, что-то не то! «Нэ то» – что? Значит, она «балная», или «шансонэтка»! И «самы точна»: и «балная и шансонэтка абои» (больная и шансонетка одновременно)! С «шенсонетками» не разговаривали, к ним в гости не ходили и на тропинках между домов не здоровались. Чего ж здороваться с «испорчени»!
В папином колхозе всегда очень любили соблюдать «абичаи» (обычаи) и «закони» (законы), что оставили «деди и прадеди». Основным законом деревни, конечно, был закон о «месте мужчины и женщины», о требованиях, необходимых для соблюдения этого «закона». Одним из основных требований к женщине, например, было блистание исключительно для мужа своей «природной красотой». Аделаида даже слышала историю, с восторгом рассказанную папой дома в назидание ей как «дэвачке» (девочке). Эта история в папином понятии была образцом проявления высшего разума, чистоты помыслов и торжества маминого любимого «целомудрия» с «цветами», которые Аделаида должна была для будущего мужа «хранить».
Она звучала так.
Старший папин племянник, один из сыновей Ёргоса, как-то раз приехал из деревни в город и зашёл в гости к младшему брату. После обильного застолья захотелось человеку зайти в туалет. Всё до этого момента было вроде как ничего, и старшему нравилось. Невестка и проворно стол накрыла, и вино из подвала приволокла, и разогревала закуски по нескольку раз, и детей быстро переодевала. Всё спокойно, как в лучших домах. Вот и пошёл после обильного ужина в туалет. А там… а там на подставке перед зеркалом лежали… Ни много ни мало… два флакончика лака для ногтей и гигиеническая бесцветная помада! И всё это вовсе не новое, типа, невестка отмажется «для красоты в туалете поставила!», а несколько раз использованное! Вон помады вообще половина! От такого вызывающего хамства у гостя в зобу дыханье спёрло! Хорошо, что он всё это узрел своими глазами и сейчас что-то предпримет! А то мало ли кто чужой мог войти в туалет и увидеть?! А может, уже заходил?! И видел?! Это же совершенно неприкрытая, можно сказать, нагло демонстрируемая «испорченность»! И кого?! «Испорченной» оказалась жена родного брата! Неуважение ко всем близким и неблизким родственникам, включая дедушку Илью, погибшего при невыясненных обстоятельствах восемь лет назад! Прямое доказательство воцарившегося разврата! И всё это «в квартирэ раднова брата!!!!»