Мне спустит шлюпку капитан
Шрифт:
Папа подскакивал и бежал на кухню.
Аделаида неслась в гостиную:
– Мамочка! Тебе что-нибудь нужно?
– Сдохла твоя «мамочка»! Нет у тебя больше «мамочки»! Поставь чай, говно собачье! Имею право в собственном доме стакан чаю выпить?!
– Папа уже поставил!
– Аа-а-! Ах! Сердце как колет! Скажи ему… Эй, дура, тебе говорю! Скажи ему, пусть заварки побольше нальёт!
Через минуту Аделаида несла чашку свежезаваренного дымящегося чая на блюдечке.
– Это что?! – мама приподнималась, но тут же в изнеможении снова откидывалась на подушки. – Что это, я тебя спрашиваю?!
– Чай!
– Мне надо лекарство выпить, а ты мне пустую водичку принесла! Родной матери пустую водичку?!
– А что принести?
Хоть хлебушка кусочек принеси! Хлебушек ты можешь принести?! Горбушечку…
У Аделаиды от жалости к королю Лиру сжималось сердце! Она, если б встретила его на улице – обязательно бы привела домой. А может, она его на улице видела? Может это был тот нищий седой старик с перчаткой без пальца, который стоял с протянутой рукой на каменных лестницах, ведущих в цирк в Большом Городе? Да! Это был он! Только Аделаида тогда ничего не слышала про короля Лира и поэтому не узнала его! Как же его дочери могли выгнать его из дому? И что мама такое говорит про хлеб, который Аделаида для неё жалеет?! Сказала бы сразу – хочу чай с хлебом. При чём тут «жалеешь для родной матери»?! И она снова неслась на кухню…
Ты ненормальная? – голос мамы теперь становился невообразимо спокоен. Как если б мама рассказывала про мытьё стёкол. Как затишье перед бурей, или как уходит вода перед тем, как залить цунами всё живое. – Маленький кусочек сыра не могла на хлебушек положить? Маленький… вот такой… Я же ничего не прошу у тебя… Мне же ничего от тебя не надо… – мама начинала издавать звуки, похожие на всхлипы. – Кусочек хлебушка с сыром у тебя попросила! Родной матери отказать, а-а-а! Э-э-эх, ты… Сволочь ты неблагодарная, вот ты кто! Эгоистка, выросшая на всём готовом! Пальца о палец не ударившая в жизни! Разве я о такой дочери мечтала?!
И мама начинала громко, очень громко в голос плакать, опрокидывала чай, и он, моментально пропитав пальто и диванную накидку, капал на пол…
Мамочка! – Сёма, видимо, только что заподозрив что-то неладное, прибегал из соседней комнаты. Он присаживался к маме и, когда она изредка открывала глаза, старался поймать её взгляд. Он пытливо всматривался маме в лицо и начинал хлопать мокрыми ресницами:
Мамочка! У тебя из-под пальто ножки высовываются! Тебе, наверное, прохладно? Давай поправлю! Мамулечка, тебе сильно плохо? Какой сыр принести? Тот, что на тарелочке? – и Сёма, принципиально не оборачиваясь в сторону сестры, опять испортившей «плян» до конца дня, упиваясь собственной значимостью, шествовал на кухню.
Да-а-а… принеси, мой хороший! Принеси, мой сыночка… – мама, охваченная негой, снова прикрыла веки… Иди сюда, поверни это проклятое пальто. Видишь, сволочь что сделала, теперь в этом место пятно останется. Единственное пальто у меня было, и теперь всё… всё теперь… мне даже одеть нечего… Ох, сыночка, сыночка… давай я немного подвинусь, а ты ложись ко мне в ноги… Полежи со мной. Может, мне лучше станет.
Воскресенье заканчивалось.
В понедельник вызывали участкового врача с бригадой, и она, сняв маме очередную кардиограмму, открывала ей безбрежный больничный лист, «бюллетень», как называла его мама. На работу мама выходила недели через две, три. К этому все привыкли. И директор школы, и коллеги, и участковый. Никто и никогда не приходил маму навещать. Даже заменяющая её периодически мама Пашеньки Середы. Она могла, проходя мимо, постучать в окно её спальни, спросить как здоровье и с плохо скрываемой радостью от ответа «Ох! Аннушка! Очень плохо!» бежать дальше на работу – заменять маму и получать дополнительные деньги за замену…
Папа очень жалел маму, когда она болела. Он любил с гордостью повторять:
– Мама у нас бална-а-ая!
Но сам болеть не любил совсем. Если вдруг он проговаривался, что у него «галава сэчас лопнэца» (голова сейчас лопнет) и Аделаида предлагала принести ему анальгин, папа всегда презрительно произносил одну и ту же фразу:
– Нэ хачу привикат к лэкарствам! (Не хочу привыкать к лекарствам.)
Когда бы он успел привыкнуть? Ему ж только предлагали выпить таблетку, чтоб не болела голова. Зато мама пила горстями и на виду у всех. Папа перед ней за это преклонялся.
Кроме уроков в школе, папа в спорткомплексе вёл группу гимнасток. Иногда по воскресеньям проводились соревнования, и папа брал их с Семёном собой. Мама всегда оставалась дома. Она такие мероприятия не уважала и никогда не посещала. Ей было неинтересно. «Вот если б меня пригласили в филармонию… – говорили она, поведя плечиком. – Кого я в том спортзале не видела?! И воняет там невыносимо! Василий! Там что, действительно не проветривают никогда? Такой спёртый воздух! Фуф!»
Зато Аделаида обожала запах пота в спортзалах, возбуждённый гул, стоящий в них перед соревнованиями. Все знали друг друга по именам, друг с другом здоровались, перекрикивались чуть ли не через весь зал, и создавалось иллюзия одной большой и дружной семьи. Она обожала ощущение праздника Здоровья и Силы, которым, казалось, были насквозь пропитаны спортивные снаряды, маты, да и сами высоченные потолки с облупленными стенами. Она блаженно растворялась в этом ощущении полной свободы и раскрепощения, которые витали в серо-коричневом невзрачном здании. Это был другой мир, другая планета. Именно там Аделаида впервые увидела и на всю жизнь запомнила стройных, красивых гимнасток с лентами, обручем, в обтягивающих чёрных купальниках. Они, не стараясь ничего прикрыть и не стесняясь никого, словно летали по залу, поднимали высоко руки, показывая подмышки, и садились на шпагат! У них в Городе одежду без рукавов женщины не носили даже летом. Хоть и короткий, но рукав должен был присутствовать обязательно, потому что мало ли что будет видно! Эти прилетевшие с другой планеты гимнастки совершенно не волновались, что на них нет не только длинных, волочащихся по земле юбок из пальтового драпа, а даже хоть чего-нибудь короткого, прикрывающего переход из ног в спину и живот! Они были так не похожи на тех сутулых толстых женщин, которых привыкла видеть Аделаида! «Да, – иногда думала она, наблюдая, как очередная точёная красавица сидит с раздвинутыми ногами на бревне, – у неё из-под купальника трусы видно, и ничего! Вот если б кто-нибудь из соседей хоть краешком глаза увидел, как эта гимнастка себя ведёт и заметил в зале их с папой, что бы было-о-о! Потом бы вообще весь Город узнал, куда Василий свою дочь, оказывается, водит!»
В Городе Аделаида так никогда этих «гимнасток» и не видела. То ли они переодевались прямо после соревнований тоже в длинную, бесформенную одежду и скользили вдоль улиц незаметно, как тени, стараясь не привлекать к себе внимания, то ли они приезжали к ним только на несколько часов потренироваться у папы, а потом снова уезжали в ту страну, где был отпечатан Букварь с мамой в юбке до колен и помадой на губах.
Но сам папа совсем не любил такие зрелища. Он ходил туда исключительно по долгу службы, так как выставлял команду, которую сам тренировал. Или делал вид, что не любит, в целях безопасности, то есть – чтоб Аделаида вдруг не изъявила желания что-нибудь из происходящего в спортзале повторить. То, что творилось в Городском спорткомплексе, должно было законсервироваться и оставаться только там. И никакого отношения к реальной жизни «нармалных лудей» (нормальных людей) это не имело.
Что ты думаешь, – говорил папа, – ана на брэвнэ стаит и что? Что из нэво палучица? Ничево! У них всэх в галаве ничего нэту! Бусто! Они всэ – всэ троэчники! Плохо занимаутся в школе, чтоб савсем в жизни нэ умерет вот ходат суда, патаму что тупие. На каво они пахожи?! Худие, страшние… – брезгливо говорил он, – у женщины плэчи дальжни бить кругли.
Может быть, папа их вроде как не любил, потому что прекрасные гимнастки наводили папу на мысль о «шансонэтках»? То есть – «испорченных» женщинах? Аделаида этого не знала…
Зато мужские соревнования по лёгкой атлетике и по борьбе он смотрел с упоением! Как только заводилась национальная музыка, возвещающая о начале соревнований, весь маленький амфитеатр начинал возбуждённо ёрзать. Папа тоже уже ничего не видел вокруг себя. Тут на круглую, засыпанную песком вперемешку с опилками арену выходили коротконогие, ляхастые борцы. Они становились друг напротив друга и хватались мёртвой хваткой то за плечи, то за спину, то рвали друг на друге до крови уши. Кровь смешивалась с потом, босые ноги поднимали столбы пыли. Они топтались, потом делали резкие движения, что-то резкое выкрикивали… Амфитеатр от восторга рвал и метал, кусался и плакал… Аделаиду тошнило…