Мне спустит шлюпку капитан
Шрифт:
– Мам, – Аделаида задавала вопросы один тупее и наглее другого, – а зачем ты стала работать? Тебя бы выгнали с работы за пропуски?
– Не выгнали бы, ну… Какое тебе дело, я не знаю?! Я к тому говорю, что всю жизнь свою на тебя с Сёмочкой положила и всю жизнь работала! Нашла тебе няньку и опять поплелась на работу!
– Мам! – Аделаида не унималась. – Что папа всё это время делал посередине замёрзшего озера? Там ведь стульчиков нет!
– Ну-у-у, стоял, наверное. Откуда я знаю, что он там делал?! Я что, подсматривала за ним?! Твой сон охранял! Чтоб спалось тебе спокойно на свежем воздухе! Для тебя же человек старался! Чтоб ты с утра свежим воздухом подышала! Чтоб ты здоровая росла… Любили тебя, всё для тебя делали…
– Да-а-а! –
Аделаида сопит. Ей кажется, что таким образом мама просто создавала сама себе ненужную работу, чтоб немного помучиться и пострадать. Мама любит страдать, потом любит себя жалеть, и хочет, чтоб весь мир присоединился к этому нежному чувству. Аделаида грызёт губы, сдерживается, чтоб снова не брякнуть что-нибудь по поводу целесообразности стирки пелёнок по одной. Но если бы мама делала, как все, тогда бы как она была самой лучшей и самой измученной? И по чьей вине? Как мама говорит: «Львиная доля моей болезни – на тебе, Аделаида! Ты из меня сделала не человека, а комок нервов! Потому что ты – чудовище!». Бедная мамочка! Конечно, заболеешь, если по одной пелёнке крутить в стиральной машине и в выварке!
И всё же Аделаида снова не выдерживает:
– Мам! А ты что делала, пока папа ходил по парку?
– Как что?! Спала! Имела я право отдохнуть?! Потом вставала, ставила чай, готовила завтрак к папиному приходу…
– Это хлеб с маслом? – Аделаида никогда не видела дома другого завтрака, кроме хлеба с маслом. – Мам, а Кощейкин папа ведь не возил её в коляске по тёмному парку в шесть утра. И Мананкин. Ничей не возил, правда?
– Конечно, нет! Они как напивались пива с вечера, так и спали всю ночь! Вон какие брюха у них у всех, не видишь?! Так, как твои родители за тобой смотрели и заботились, я не знаю, во всём мире найдётся ли кто-нибудь ещё! Всю жизнь тебе отдавали! Всю душу! Только разве ты это оцениваешь? Разве ты что-то в жизни вообще понимаешь?! Ты потребитель! Ты привыкла только брать, брать и брать! И даже не задумываешься, откуда это берётся!
– Но ведь весь мир не заболел от того, что их в шесть часов утра в коляске по снегу не катали! И раз Кощейку не возили по парку в темноте, разве они её не любят?
– Наглая ты, Аделаида! Ох, какая наглая! Я тебе слово, ты мне десять! Я тебе слово, ты мне десять! Я тебе объясняю, рассказываю, как тебя любят, ты глупости какие-то говоришь! Вот ты и есть – свинья неблагодарная! Ну, ты и сравнила! Поставила меня рядом с дворничихой! Ну, спасибо тебе, ничего не скажешь! Я ей рассказываю, как за ней ухаживали, носились! Вместо того чтоб сказать: «Ах! Какие у меня замечательные родители! Они жизнь на меня положили! Спасибо вам, дорогие мама и папа! Я вас так люблю!» – она демагогию разводит! Тьфу на тебя! Дрянь такая! Правильно говорят: чем меньше родители любят своих детей, чем меньше им внимания уделяют, тем дети их больше уважают! Ну, вот Мананкины родители! Паша неграмотная целый день во дворе сидит, а Уча постоянно пьяный! И оба ребёнка их обожают! И спрашивается, за что?! Ведь не за что! Что эти родители для своих детей сделали? Ровным счётом ни-че-го!
Так мама могла говорить до бесконечности.
Папа обычно длительных бесед не водил. У него всё больше сводилось к мануальным навыкам… Дома его можно было видеть редко, так как он работал в две смены, тренером в спортзале, а после восьми ещё в вечерней школе. Если не было дождя или снега, всё оставшееся время он то что-то сажал, то делал скамейки перед крыльцом, то сапожничал. Он почти не смотрел телевизор и никогда не читал. Суббота со второй половины дня и целое воскресенье обычно посвящались «детям».
Утром Аделаида с Сёмкой просыпались в состоянии неземного блаженства. Не открывая глаз, Аделаида чувствовала, что на улице хорошая погода, знала, что в окно видна крыша беседки с чистыми, как умытыми, виноградными листьями и просвечивающее в её дырочки небо с яркими кусками похожих на ванильное мороженое облаков. Было всё это замечательно, потому что воскресенье – выходной, потому что светит солнце и отражается в трельяже радугой, и потому что… просто потому!
Они с Сёмкой, когда были маленькими, наперегонки бежали в родительскую спальню и залезали к папе и маме в постель. Аделаида пока добегала, за десять метров успевала остыть совершенно.
– Слушай, какая ты ледяная! – смеялась мама, отодвигая от неё свои ноги. – У меня от тебя нос заложило!
– Ура! – участвовал в их возне папа. – Сэвоня вихадной! Давайтэ составим плян! (Ура! Сегодня выходной! Давайте составим план!)
«Плян» Аделаиде виделся листом закрученного ватмана с красной ленточкой по экватору. По типу пиратских карт. Только поновее и побольше.
«Плян» составляли они втроём, визжа и перекрикивая друг друга. Мама в это время, приняв строгое выражение лица, молчала. В такие минуты о её присутствии, казалось, даже забывали, иногда, правда, говорили: «Нет, мама туда не пойдёт!» или «Мама же это не любит!».
Всё! – мамино терпение заканчивалось. Она дала им несколько минут полной воли, но всему есть предел. – Сколько можно с утра орать?! Я сказала: «Всё!», – командовала мама. – Хватит валяться! Надо вставать! Куча дел у каждого!
Они вставали.
До завтрака обычно относительно всё шло «по пляну»: умывание, ненавистное накрывание на стол и так далее. Что происходило во время завтрака, из-за чего у мамы начинало окончательно портиться настроение, что её раздражало, как подкрадывался «приступ» (так она ласково называла своё состояние), никто никогда не мог понять. Командой для отсчёта времени, отведённого на мамин «приступ болезни», являлось её заявление:
Утро на-а-а-чалось!!!
В результате чего мама издавала этот клич, возвещавщий о том, что утро действительно «на-а-ачалось!!!», – Аделаида впоследствии никогда не могла припомнить. Единственное, что осталось в памяти, – огромный, орущий мамин рот, слова, бьющие по ушам, но которые она даже не понимает, разбросанные столовые приборы, пролитый чай и мамины, топающие ноги… «Пляну» же, созданному всего час назад в кровати, рождённому в перебивании друг друга, в захлёбывании и визге счастья ясным воскресным утром, так никогда не суждено было сбыться. Каждый раз после завтрака они с Сёмой тихо, как тараканы, расползались делать уроки. Во второй половине дня на фоне полнейшей тишины, мама вдруг брезгливо бросала:
Василий! Пойдите немного погуляйте по парку, а то они сегодня совсем на воздухе не были. Так они оба совсем отупеют от неподвижности!
И папа, никогда не торгуясь, шёл с ними всё в тот же парк, где всего несколько лет назад по ночным аллеям ходил с коляской, потому что идти в принципе больше было некуда.
У папы в кармане всегда был маленький перочинный ножик с тремя лезвиями, вилкой и открывалкой. На облицовке ножика с обеих сторон на фоне зелёной пластмассы стоял во весь рост бронзовый Максим Горький. Он сделал для ножичка настоящий «чохол» из чёрной кожи. Папа им гордился и очень любил. По дороге папа срезал камышинку и делал из неё две свистульки – для Аделаиды и для Сёмы. Рубил огромную, выше них страшную колючку с сиреневыми пушистыми цветами, полными жучков, чистил листья, снимал что-то вроде шкурки, и у него в руках появлялась зелёная, похожая на макаронину, хрустящая, вкуснющая трубочка! Ели они ещё какие-то листья, невзрачные ягоды, жевали странного вида стебли, и это было совершенно бесподобно! Снова как в сказке.