Мне спустит шлюпку капитан
Шрифт:
Интэресно! – говорил папа. Его возбуждению не было границ. – Мущина ест мущина! Эта красыва! Мущина должэн бит силным, виносливым. Много кушат, много работат. Они тренируются, будут силние, хорошо могут работат!
Папа любил, когда много и хорошо «физычски» работают. Чтоб до седьмого пота, чтоб вздувались все мышцы и отвалились задние ноги. А потом чтоб домой, где «женщина, у катораво кругли плечи» нагреет в кастрюльке воды, что «памица више пояса» (женщина, у которой круглые плечи нагреет в кастрюльке воду, чтоб помыться выше пояса…) Этот «пояс» тоже очень озадачивал Аделаиду. Слово «помыться» всегда употреблялось в сочетании с «выше пояса». Почему не надо было мыть «ниже пояса», она бы ни за что не смогла объяснить.
– Как можно до это сэбя давесты?! Какой кривой стал!
Но было «плёха» маме…
Аделаиде постоянно делались замечания, это был её образ жизни.
– Убери волосы со лба! Не наклоняйся сильно над книгой! Голову держи прямо! Не сутулься! Так у тебя сколиоз появится! Выпрями спину, а то будешь горбатая!
Как только попадали в общество, обращённое к Аделаиде «не сутулься» и «убери волосы со лба» звучало чисто автоматически, просто чтоб заполнить паузы в разговоре или убить время.
Она «выпрямляла» спину, стараясь ходить «ровно». Но усилий хватало буквально на две минуты. Слабые мышцы спины начинали нестерпимо болеть.
– Папа! Может, мне надо записаться на какой-нибудь спорт? – не раз спрашивала Аделаида, но папа, страшно раздражаясь, неизменно отвечал:
– Какой ещо спорт?! Сдэлай вовремя уроки, вихады ва двор, бегай – пригай и хватит! Будэт харашо!
Аделаида снова, молча опускала голову. Она рисовала в своём воображении их двор, в середине которого стоят деревянные скамейки со столом. Там постоянно возятся соседки, «дворняги», как их называет мама. Они, перекрикивая друг друга, то чистят зелёную фасоль, то с остервенением натирают до блеска алюминиевые кастрюли смесью песка с курьим помётом. За столом мужики пьют вино. Они начинают двухсотграммовыми стаканами. Потом тащат из дому вазы для конфет, рога, копыта. Потом поют. От одной только мысли, что Аделаида вдруг, резко распахнув дверь, как ненормальная, выскакивает во двор в обтягивающих задницу спортивных штанах, и начинает по двору «бегать-прыгать», выделывая всевозможные ужимки и кренделя вокруг пьяных мужиков, у неё подкашивались коленки. Она в свои одиннадцать лет уже вполне отдаёт себе отчёт в том, что у пьяных мужиков будет и науме и на языке, и дело вполне может дойти до поножовщины. А от дворовых поборниц морали за такой «разврат» можно получить недощипанной курицей по темечку.
Аделаида нечасто болела и не жаловалась на недомогание или головную боль. Когда становилось уж совсем невмоготу, и она всё-таки бывала вынуждена это сделать, папа раздражённо бросал:
Глупасты нэ гавари! Какое время тэбэ балет! Замалчи сечаже! Я знаю, ти эта гавариш, чтоби уроки нэ дэлат! Сматри, сэводня пятница, а ва вторник я опят в школу приду! Пасматру, какой у тэбя палажение эст! Ти сам знаэшь: если у тэбя прабелы – исправляй палажение!
Слово «положение», которое папа очень любил употреблять, было не совсем ей понятно, но представлялось в виде тяжёлого дубового стола на четырёх ножках. И этот стол всё должен был упасть и придавить собой Аделаиду…
Но папа умел делать такие штучки, что Аделаида всё ему прощала!
Он посадил перед домом несколько фруктовых деревьев. Потом поставил под ними лавочки. Потом поставил металлическую беседку и пустил по ней виноград. Каждой весной папа ставил на виноград прививки. Это было так интересно! Он отрезал почку с кусочком коры от соседского белого винограда, делал надрез на своём чёрном, закрашивал всё это воском и изоляционной лентой, и уже осенью на чёрной «Одессе» появлялась веточка с белыми плодами! Это было целое волшебство, и никто во дворе так больше не умел! Аделаида очень гордилась своим папой и всем показывала чудесный виноград!
Только как она ни просила его посадить белую «Одессу», папа не соглашался:
– Зачэм нужна?! Шкурка толсты, кушат не вкусно, вино не получится!
А ей этот виноград почему-то напоминал по вкусу крыжовник, который в прошлой жизни покупал для неё деда в кулёчках из газеты, когда они возвращались с моря в городе с названием, похожим на сок, и были такие счастливые и усталые, пропитанные солнцем и солью. Настоящие морские волки!
Ещё папа говорил Аделаиде:
– Маму нашу нэлза нервирават. Ти ему ничаво нэ гаври. Мнэ скажи. Мне ти можешь сказат всё, што хочэшь!
Пытаясь избежать наказания, Аделаида пару раз поддалась на эти папины советы. Вышло ещё хуже: информация и вопросы, которыми она «делилась» с папой, доходили до мамы гораздо быстрее, чем папа их понимал сам, тут же рассказывал маме в совершенно искажённой форме, так, как понимал сам. А мама тут же, разжевав и переварив нашёптанное ей на ушко, неслась играть свою роль. Больше трёх секунд папа «секреты» держать не умел. Да, наверное, и не хотел…
Конечно, когда мамы не бывало дома, с папой разговаривать было легче. Его можно было и уговорить, и что-то объяснить, и даже почувствовать в чём-нибудь поддержку. Но в жизни её не многое изменилось. Что бы ни случалось, и Аделаида, сбиваясь и задыхаясь от эмоций, пыталась оправдаться, папа делал вид, что внимательно слушал.
– Всё? – спрашивал он, когда Аделаида, хлюпая носом, опускала голову.
– Всё…
– Ти винавата! – как и в далёком детстве, повторял он.
Так было, и когда она во дворе сцепилась в словесную перебранку с мальчишкой на два года старше её. Вдруг она сзади получила такой удар по уху, что еле удержалась на ногах. Она отскочила и, прижимая рукой ушибленное место, обернулась назад. За спиной стоял совершенно трезвый отец «обиженного» мальчика.
– А ну пошла отсюда, – орал он, – а то я тебе сейчас вообще ноги вырву! – Он там ещё многое добавил на родном языке, однако Аделаида его уже не слышала.
…и он сказал, что я хозобочка и жиртресткомбинат… а я сказала, что у него рожа прыщавая… но он начал первый… я его вообще не трогала… – Аделаида уже рыдала в голос, прижимая ладонью нестерпимо болевшее ухо.
– Всо? – спросил папа.
– Да…
– Ти винавата!
– Я?! Почему опять я?! Я же его не трогала?!
– А зачэм туда пашла?! Сиди дома, уроки делай! Не пашла бы – ничего не била!
Аделаида имено в тот раз долго не могла прийти в себя от обиды и разочарования:
«Как же так?! – мучалась она, не находя ответа на вопросы „почему?!“ и „за что?!“. – Ведь родители её учили, что Сёма маленький и она просто обязана всегда защищать, вне зависимости, прав он или виноват! Всегда и везде! И во дворе, и в школе, и перед своими вроде как друзьями, и везде-везде… Она не раз вступала в драки с мальчишками только потому, что Сёма – её брат. А папа… такой большой, красивый и сильный её папа… который может ходить по дому на руках… который чемпион, и в альбоме семейном есть его фотографии с медалями… папа не сказал тому соседу вообще ничего! Это что же значит?! Это значит, что папа так за неё никогда в жизни и не заступится?! Чтоб не ссориться с соседом, папа кричал на меня?!»