Мнемосина
Шрифт:
— Помилосердствуйте, столько имен мне не запомнить вовек!
— Не переживайте, с вершины Кабана горы видны куда лучше, я покажу еще раз. Если утомитесь дорогой, не молчите, мы всегда можем повернуть обратно.
— На дневном марше мы проходили значительные расстояния при полной амуниции, с шашкой у пояса и винтовкой за плечами. Смею надеяться, необходимая закалка у меня имеется, — я немного лукавил, потому что обычно ехал верхом, но то была невинная ложь, вызванная желанием понравиться Янусе.
— Никак не привыкну к тому, что вы военный, как и брат. Габриэль верно говорил вам, что у нас военных? И армии тоже нет. Кинжалы носят все, от мальчишек до стариков.
— Армия много приобрела в нем, Габриэль наш лучший разведчик. Мы зовем его Смертоносная Ночная Тень.
— Deadly Nightshade? А знаете, ему подходит. Так еще называют белладонну, цветок колдовской силы и магии. Будь у брата герб, ему стоило бы изобразить на нем этот цветок. Для своего герба я бы выбрала мак — символ воспоминаний и снов. А вы, Микаэль? Какое прозвище у вас?
— Я не отличился настолько, чтобы заработать прозвище. Я обычный унтер-офицер, каковых довольно много в армии.
— Вы производите впечатление человека мужественного и смелого. брата говорит, вы всегда на передовой. Вы, верно, многое повидали на войне? Я слушала вчера рассказы Габриэля и ваши рассказы тоже. Скажите, вам доводилось убивать? Хотя, я сболтнула нелепость, разумеется, доводилось. Ответьте лучше, каково это — знать, что в твоей воле оборвать жизнь другого человека? Каково чувствовать власть над другими, знать, что одним мановением способен повергнуть человека в прах или вознести к небесам, что можешь отобрать приглянувшееся — самое светлое, самое ценное, и никто — никто! — не станет на твоем пути. Всемогущество — величайший соблазн, которому нельзя противиться.
К такому повороту беседы я не был готов и оттого медлил, тщательно подбирая слова.
— Вы правы, право казнить или миловать — страшная власть, которая делает нас равными самому Господу. Грешно и опасно сосредотачивать ее в несовершенных человеческих руках, но, увы, убийства на войне неизбежны.
— Оно меняет? Совершенное убийство? Как женщины делят свою жизнь на до и после замужества, различают ли мужчины до и после того, как выучатся убивать?
— На войне нет времени об этом думать. Ты просто делаешь, и все. А дальше можешь изводить себя запоздалым раскаянием, а можешь принять это в себе и жить дальше.
— А вы, вы приняли? Расскажите, как случилось у вас? В самый первый раз?
— Но право, Януся, зачем вам это нужно? — искренне изумился я.
— Хочу знать о жизни всё, темные и светлые ее стороны. Брат любит меня, однако относится точно к оранжерейному цветку — бережет от малейших невзгод. Но я не цветок. Я гораздо сильнее, чем вы можете себе представить.
Она была так молода и говорила с горячностью, свойственной юности. В ней я узнавал себя до войны. Я тоже был категоричен. Хуже того, подобно средневековым схоластам, ставящим землю в центр вселенной, я полагал, будто события в мире происходят исключительно для того, чтобы вознаградить либо испытать меня на прочность. Война показала всю наивность моих воззрений. Трудно считать себя центром мироздания, когда в любую минуту можешь получить пулю в лоб. Война же отучила меня делить людей и события на черное и белое. Я принял существование меньшего зла, оставив
— Мои воспоминания не для ваших нежных ушек. Вам ни к чему знать такие вещи.
Януся отступилась.
— Тогда поведайте про своих родных. Ваши сестры, какие они? Они серьезны или беспечны? Какие наряды им к лицу? Носят ли они перья и кружева или одеваются строго? Также ли они хороши, как кузина Ангелика? Схожи ли со мной сложением или манерами?
Она затронула мое уязвимое место. О сестрах я мог говорить бесконечно!
— Они самые лучшие на свете! Старшая, Аннет, ведет дом. Это самая рачительная хозяйка, какую только можно себе представить. Она одевается очень просто, чтобы за день обежать тысячу мест. Ее ботинки скорее прочны, чем красивы, ее любимый цвет — темно синий, оттого что грязь на нем не видна, ее платья очень просты. Тем, кто ее не знает, Аннет может показаться строгой, но я частенько слышал, как она поет за работой. Натали младше Аннет на год, у нее поистине волшебные руки: она может прикоснуться к любой вещи, и та превратиться в нечто чудесное. Натали обожает вышивать, плетет тончайшие кружева, пишет акварели. Самая младшая из сестер Александра, ей недавно исполнилось двенадцать. Я помню ее мечтательницей. В теплые дни Сандрин не покидает качелей, раскачивается так высоко, что сердце замирает, и воображает себя птицей. Она вплетает в косы цветы, обожает яркие ленты и перья.
Пока я говорил, лица сестер представали передо мной, точно въяве. Я понял, что тоскую по ним, по их голосам, по милым улыбкам, по их неподдельной заботе. Я вспомнил, как они собирали меня в армию и наказывали писать письма. Вспомнил, как старались удержаться от слез, но плакали все равно, отговариваясь ветреной погодой.
— Вы так замечательно рассказываете! Я бы хотела еще послушать про вашу семью, а лучше — увидеть ее вашими глазами, — Януся приблизилась ко мне вплотную, поднялась на цыпочки и обхватила мое лицо ладонями. — Вы согласны?
— Что?
Я не мог думать ни о чем, кроме тепла ее рук на своих щеках, не видел ничего, кроме бездонной синевы ее глаз.
— Доброй волей и без принуждения…
Ее глаза заслонили собой мир, и мир, отраженный в них, сделался единственным настоящим. Губы цвета выдержанного вина были так близко от моих, что я мог попробовать ее шепот на вкус.
— Согласен, — отвечал я, толком не понимая, о чем и главное — зачем она спрашивает.
— Повторите еще раз!
— Согласен.
— И еще.
Я повторил. Мои мысли принадлежали не мне, а этой темноволосой сильфиде. И тогда она поцеловала меня. И это было обжигающе.
После мы шли той же звериной тропой, но мир вокруг переменился до неузнаваемости: он искрил и переливался всеми цветами радуги, оглушительно звенели птичьи трели, тропа стала рекой, что несла нас легко и беспечно.
Мы остановились у старой цитадели, где долго бродили среди поросших вековыми деревьями развалин. В замшелых камнях лишь при очень большом воображении можно было разгадать остатки стен. Пока ветви не оделись листвой, а земля — травяным покровом, камни виднелась отчетливо, и можно было ступать без опасения угодить в разлом или яму. Однако Януся все-таки споткнулась, я попытался подхватить ее, но оступился тоже, и мы упали на теплую землю, в шуршание листвы и хруст веток, в змеиные сплетения древесных корней. Перепачкались и долго отряхивались, смеясь над собственной неуклюжестью. И наше совместное падение, смешное, нелепое, сблизило нас куда больше слов.