Мнемосина
Шрифт:
Старик несказанно обрадовался:
— Сам Бог привел вас в мой магазин, вьюноша. Я-то полагал, будто старость сыграла скверную шутку с моими глазами, но теперь-то вижу отлично вплоть до самых дальних полок, — тут он повернулся и погрозил пальцем шахматному офицеру, объявившему шах королю. — Эй, ты, а ну, опусти копье!
Затем, как ни в чем не бывало, старик опять обратился ко мне:
— Уж и не знаю, чем благодарить вас.
— Вы так и не назвали плату за шкатулку, — напомнил я.
Гном отмахнулся:
— Вы рассчитались сполна. Вот что. Мне все одно пора закрываться, пойдемте-ка я
Я уже примирился с тем, что понимаю лишь половину сказанного этим чудаковатым человечком. Пожав плечами, я двинулся за ним. Старик повел меня вверх по широким, похожим на террасы ступеням. Лестница петляла то влево, то вправо, по обеим ее сторонам, точно стены обрыва, высились дома, из земли выглядывали замшелые камни, тоже бывшие частями домов. По сути, мы шли по той же улице, только ведшей не вперед, а ввысь.
Мало-помалу подъем перешел в плоскость. Дома не исчезли никуда, стояли по-прежнему тесно, стена к стене. Иные хранили остатки примыкавших к ним прежде строений, торчащие то сбоку, то сверху, то внезапно без предупреждения обрывавшиеся крошащейся каменной кладкой. К иным были пристроены ворота без створок, обнажавшие нутро человеческого жилья с сохнущим на веревках бельем, гнилыми телегами на проржавевших колесах, грудами отслужившей свое ломаной мебелью. Гном тянул меня дальше, сквозь нескончаемые кривые переулки и подслеповатые проходные дворы, сквозь чьи-то крохотные садики, мимо недодомов и недозаборов. Я с любопытством озирался — эта часть Обливиона была мне незнакома.
Мы втискивались в узкие проломы, миновали арки, согнувшись в три погибели, поднимались и спускались по шатким крошащимся ступеням. Вскоре я принялся опасаться, что не найду дорогу назад. Тогда-то мы вышли на площадь. Она оказалась совсем невелика — в полторы сотни шагов, и вся заполнена людьми.
Ухватив меня за руку, неуемный старик принялся протискиваться сквозь толпу, и столь удачно у него это получилось, что вскоре без малейших усилий с моей стороны мы очутились в первых рядах.
— Успели, — прошептал гном. — Помедлили бы еще, и народу набилось бы столько, — мышь не прошмыгнет! Теперь можно дух перевести.
Центром притяжения толпы оказалась невысокая женщина хрупкого сложения. На вид ей можно было дать лет тридцать или тридцать пять, но из-за своей хрупкости она казалась значительно моложе. У нее были темные миндалевидные глаза, плавный овал лица и маленький острый подбородок. Низкий узел ее волос растрепался, выпуская каштановые с рыжинкой пряди. Одета женщина была в простенькое синевато-серое платье и столь же неброскую накидку-пелерину. У ее ног стоял грубо сколоченный деревянный ящик.
Когда мы подошли, женщина как раз распустила ленты своей накидки и набросила ее поверх ящика, скрывая грубые контуры, следом скинула башмаки и в одних чулках ступила на свой импровизированный помост. Люди ждали. Не было слышно нетерпеливых выкриков, покашливаний, свиста — лишь одно напряженное молчание. Ждал и я, сам не зная, чего.
Женщина оглядела собравшихся, точно выискивая определенный, одной ей ведомый знак. Нашла его. Кивнула. Улыбнулась — улыбка вычертила линию скул и ямочки на щеках, лучиками пробежала
До этого самого момента я не верил рассказам о том, что человеческий голос может обладать силой, превосходящей явления природы либо творения рук людских. Когда женщина заговорила, все мои сомнения оказались нелепы. Голос незнакомки легко перекрыл слаженное дыханье толпы. Он был оглушительнее разрыва снаряда, пронзительнее пули навылет. Он бил наверняка в самое сердце, и сердце замирало, а затем меняло ритм сообразно его велению.
Лицо женщины было серьезно и отстранено. От этого создавалось впечатление, будто ее голос вырвался из заточения тела и существует сам по себе, а она же, как прочие, всего лишь вслушивается в рождающиеся звуки, внимая их гармонии и обертонам. Завороженный, я не сразу обратил внимания на слова — по большому счету, мне было безразлично, в какие миры заведет меня этот голос, лишь бы его мелодия не умолкала ни на миг.
В топке дня догорело. Прогоркло.
Ухнуло, выпустив стаю минут.
И расселись по стылым стеклам,
И сидят, кровь рассвета сосут.
И морозною свежею стужей
Набело высребрив крыши домов,
Отразившись в оконных лужах,
Над закатом всходила любовь.
По велению голоса незнакомки мир вокруг точно заливало незримым светом, вычерчивая самые четкие линии и уводя в тень разруху и неприглядность. Выравнивались контуры домов, менялись лица собравшихся, сквозь маску усталости выталкивая наружу задумчивость, понимание, сопричастность, благодарность и, наконец, — восторг. У иных по щекам струились слезы, некоторые, напротив, замерли в блаженной полуулыбке. Молчание плотным облаком сгустилось над толпой и среди этого облака, точно электрические разряды, били и были слова.
Налитыми боками сияя,
Слаще, чем яблоко райских садов,
Незапретная, огневая,
Заполняла весь мир до основ.
Стихотворные строки как нельзя более точно отражали состояние, что владело мною. Я примерял дыхание к их ритму, я полностью отдавался, растворяясь в них.
Белые руки женщины, точно две чайки, то порывисто взмывали вверх, то бессильно опадали в такт мелодике слов. Она смотрела прямо на зрителей, на каждого и одновременно ни на кого. Голос ее тем временем заполнял лабиринты улиц, раздвигал плотно сомкнутые стены домов и устремлялся дальше по всем сторонам света, и вверх, и вглубь земли.
И по шпилям веков мирозданья
Звонкую пряжу лучей пропустив,
Из времен и пространств сплетала
Неземной непреложный мотив.
В последний раз женщина всплеснула птицами рук и умолкла. Словно занавес упала оглушительная тишина. Истаяло в отдалении дрожащее эхо лунного света. И все вокруг вновь стало до боли обыденным: облетевшая штукатурка стен, грязь под сапогами, хмурые лица и грубые черты собравшихся. Из подворотни выбежал тощий пес, плюхнулся наземь и принялся искать блох у себя под брюхом.