Мое обретение полюса

Кук Фредерик

Во время прогулки я нашел пещеру воронов и, к своему ужасу, увидел, что две птицы замерзли. Я не стал лишать Этукишука и Авела их поэтических грез. Печальную новость о тяжелой утрате я так и не рассказал им.

Песцы стали лаять с безопасного расстояния и осторожно подходили к лагерю, чтобы воспользоваться своей долей лагерных отходов. С ближайших скал долетали крики полярных куропаток. Мы слышали вой волков, который доносился до нас издали со стороны пастбищ мускусных быков, однако сами они так и не отваживались нанести нам визит.

Медведи, как тени преследовавшие нас повсюду до наступления полуночи, были последними животными, которые на рассвете предъявили претензии на дружбу с нами. Для этого были веские причины — прилетел медвежий аист. Однако

мы изменили свое отношение даже к медведям. Задолго до того дня, когда Мишка возвратился, мы решили устроить ему теплый прием. Пребывая в философском расположении духа, мы стали думать о нем лучше. Во время наших самых тяжких невзгод прошлым летом он побуждал нас к активности, и эту функцию он сохранит за собой и в наших будущих приключениях. В конце концов Мишка не обладал наклонностями обыкновенного спортсмена: он не охотился за нами и не причинял нам хлопот просто ради развлечения или из желания досадить. Цель его жизни заключалась в добывании средств пропитания. Разве можно было винить его в этом? Разве мы не нуждались в том же самом?

Проверка наших тайников показала, что они все еще были обильно насыщены дарами жизни. Там оставались мясо и ворвань в количестве, необходимом для удовлетворения наших нужд. Итак, для того, чтобы ублажить медведя, мы выставили ему гору мяса.

В выцветшем воздухе появились новые запахи. Мы пристально вглядывались через бойницу в ожидании Мишки. На следующий день в И часов мы услыхали шаги. Характер звука указывал на осторожность и робость зверя, мы не уловили обычной, так хорошо нам знакомой быстрой смелой поступи. В бойницу можно было смотреть только одному, поэтому мы наблюдали по очереди. Вскоре мы заметили медведя, который приближался, держась в укрытии скал и камней. Синева снегов при желтоватом освещении придавала его меху приятный зеленоватый оттенок. Медведь был тощ, изможден и походил на призрак. В его бесшумных движениях ощущалась хитрость песца. Однако он не мог позавтракать после стольких постных недель без того, чтобы не предстать перед нами в открытую.

Наша берлога была похоронена под пластами зимнего снега и не беспокоила животное, однако куча мяса вызвала его любопытство. Когда до цели оставалось 25 ярдов, последовало несколько внезапных прыжков — и мощные когти вцепились в моржа. Зубы зверя заработали словно дробильные камни. Медведь простоял там с час и хорошо зарекомендовал себя. Наша ненависть к нему совершенно исчезла.

Прошло пять дней, прежде чем медведь вернулся. Все это время мы страстно ожидали его появления. Совершенно подсознательно в нас развилось поистине братское чувство к зверю. В период, который последовал за этим, мы узнали, что 11 часов было как бы назначенным часом и что пять суток — это перерыв между очередными приемами пищи. Медвежий календарь соблюдался с математической точностью.

Мы также узнали, что наш знакомый стал мамой. Во время небольшой исследовательской экспедиции в феврале в занесенной снегом пещере, менее чем в миле на запад от нашего лагеря, мы обнаружили медвежью берлогу. В ней находились два пухлых малыша в белых шелковистых шкурах, которые вызвали бы восторг любого ребенка. Матери не было дома, и мы, не уверенные в ее дружеском расположении к нам и не знавшие, как далеко она ушла от берлоги, не рискнули поиграть с близнецами.

Когда прояснился горизонт и мы расширили свой круг знакомств, наша пещера стала казаться нам более гостеприимным жилищем. Наши души пробуждались по мере того, как мрак ночи растворялся в сиянии нового дня.

11 февраля покрытые снегом склоны Северного Девона засияли в лучах восходящего солнца. Это был восход 1909 года. Солнце взломало стены нашей природной тюрьмы. Мыс Спарбо засиял золотистым светом. Замерзшее море засверкало своими мерцающими лиловыми ледяными холмами. Мы вырвались навстречу радости и свободе. С заново реконструированными нартами, новым снаряжением и вновь обретенной энергией мы были готовы продолжить обратное путешествие в Гренландию, чтобы выиграть последнее сражение Арктической кампании.

29

Домой со сломанными нартами и полупустыми желудками

Триста миль сквозь штормы, снега, через горы и ледовые западни. Открытие двух островов. Анноатокдостигнут. Встреча с Гарри Уитни. Известие о захвате Пири наших запасов

18 февраля 1908 г. мы вытащили наши реконструированные нарты, как говорится, на свет божий и загрузили их для путешествия домой. Мы оставили идею возвращения к проливу Ланкастер, чтобы ждать там китобоев. Рассчитывать на встречу с эскимосами на американском побережье, вблизи пролива Понд, [167] не имело смысла. Путь до нашей штаб-квартиры на берегах Гренландии был несколько длиннее, но там, в Анноатоке, мы могли удовлетворить все свои нужды.

Note167

В системе проливов Эклипс и Нейви Борд отделяет остров Байлот от Баффиновой Земли.

Всю долгую ночь мы думали только о возвращении. Нам удалось изготовить новое оборудование при тех скудных средствах, которыми мы располагали. Наше путешествие приходилось на самое холодное время года, поэтому необходимо было везти с собой громоздкие меха, а поскольку мы собирались занять место собак в упряжке, наше путешествие могло продлиться не менее 30 дней. За это время мы рассчитывали достичь мыса Сэбин, где, как нам было известно, отец Этукишука оставил для нас тайник с продовольствием.

Мы стартовали сразу же после появления солнца, когда день был еще очень короток. Тем не менее от восьми до четырех часов света для нашего передвижения было достаточно. Лучи восходящего и заходящего солнца словно носились взад и вперед по небу, отражаясь от сверкающих поверхностей земли, и удлиняли светлое время суток еще на четыре часа до восхода и после захода. Для того чтобы максимально использовать преимущество этой игры света, мы начали готовиться к маршруту еще при свете звезд и, когда туманное багровое сияние на северо-востоке озарило скучную синеву ночи, стартовали.

Температура была —49°. Легкий ветер словно выметал туман из пролива Джонс и колол наши почерневшие, как от сажи, лица. Нарты были перегружены, и нам, одетым в тяжелые меха, пришлось приложить огромные усилия, чтобы сдвинуть их с места. Наши лица светились энтузиазмом, однако мышцы были еще не готовы выполнять поставленную перед ними задачу.

В первые же часы собачьей работы мы взмокли от пота и решили переодеться в «нитшас» — более легкие куртки, сшитые из тюленьих шкур. В полдень все вокруг словно занялось пламенем, и небо на востоке зарделось огненными полосами, хотя ни солнца, ни тепла не было. Мы долго отдыхали, сидя на нартах, хватая ртами воздух и упиваясь этим почти забытым за долгую зиму небесным зрелищем. Когда жизнерадостные краски растворились в холодных сумеречных отблесках, мы с еще большей энергией налегли на постромки. Лед был в хорошем состоянии, однако мы, вскоре обессилев, сумели отойти всего на 10 миль от нашей зимней берлоги. С новым снаряжением наша лагерная жизнь теперь мало походила на ту, которую мы вели во время полярной кампании. Сушеное мясо мускусного быка и полоски жира были нашей постоянной пищей. Формованные куски ворвани, служившие топливом, мы сжигали в вогнутой оловянной тарелке, где тщательно обработанный, измельченный мох приспособили вместо фитиля. На этом примитивном светильнике мы умудрялись растапливать столько снега и льда, что можно было утолить жажду, а иногда и приготовить такую роскошь, как бульон. Пока наше «питье» переходило в жидкое состояние, холод, наполнявший иглу, постепенно умерялся, и мы заползали в спальные мешки из шкур мускусного быка, где приятный отдых и мечты о доме заставляли нас позабыть о муках голода.