Мои знакомые
Шрифт:
— За время дрейфа разобрали насос, сменили сальники. Но должен сказать, при таком графике нужны запчасти.
— Постараемся. В новом рейсе будут.
— Квалификация низкая.
— И об этом подумаем.
Говорил капитан спокойно, был, как всегда, бодр, подтянут, разве что стал еще молчаливей, и у рта залегли две резкие складки. Отношение к Саньке нисколько не изменилось, тот стоял на руле, выполнял команды, дело есть дело. По-прежнему шла в свободный час штурманская учеба троих добровольцев, и Санька, чтобы лишний раз не тревожить капитана вопросами, выкручивал себе
В одну из таких минут поймал на себе усмешливый взгляд капитана, но так и не мог понять, что в нем — понимание или укор. Наверное, все же догадывался Иван Иваныч, что с ним творилось на собрании, а может, и не совсем. И однажды, устав от официальности в отношениях и всяких догадок, задержался и напрямик спросил капитана:
— Иван Иваныч, я виноват?
Тот внимательно глянул на Саньку и не сразу ответил:
— Совсем ты еще мальчишка.
— Мальчишкой жить легче?
— Не знаю, не пробовал. — Он полистал штурманский дневник. — С пяти лет взрослый, сначала пастушил, на школу зарабатывал, потом война… Море.
— Море… — запнувшись, Санька все же спросил о том, что мутило душу: — А если не дадут судна?
— Ну и что? — капитан беззвучно засмеялся. — Как сказал поэт: «И в счастье и в горе остается лишь море…»
От этих слов, прозвучавших как безобидный упрек, стало горячо щекам. Вдруг вспомнил ультиматум Тани Ивановой. И подумалось невесело: море-то не уйдет, а жена — наверняка. А может, оно и лучше, если кто-то с недобрым умыслом отыграется на прогоревшем капитане — сиди себе спокойненько в конторе от и до, по вечерам кино и сытый ужин… Вот уж чего не мог себе представить. Что-то было до слез обидное, не вязавшееся с обликом капитана в этой мирной картине. Точь-в-точь как на копии в «Огоньке» — Меншиков в ссылке. Живоглот был, этот граф — и то жалко, а капитан же какой человек — честнейшей души, работяга.
— И потом, — задумчиво вымолвил капитан, — почему обязательно судно? Можно и в старпомы. Скверное дело — играть в обиженного. Учти для себя, на будущее — никогда не искать виноватых. А правда свое возьмет — закон времени.
Это было даже не благородство, а какое-то жесткое жизненное правило, подумалось Саньке, все равно как бриться по утрам, чтобы сохранить достойный моряка вид. Вот так… И еще улыбается, как ни в чем не бывало.
— А если бросит жена?
Даже вспотел от собственного нахальства, — имел ли он право на такие вопросы, — а не мог сдержать себя, слишком дорог ему был этот человек — и каждый его поступок брался в память как зарубка. Но все же добавил, оправдываясь:
— Сами же говорили про ультиматум.
— А так и условились в письмах, — уже открыто рассмеялся капитан, — если придет встречать, значит, сдалась. А наше дело тактично принять капитуляцию.
Но была в этой его веселости, в сощуренных глазах какая-то горчинка, будто вглядывался в неверный проблеск маяка, сжимая штурвал, боясь наткнуться на мель…
— Слишком долго тянется, — как бы про себя, тихо сказал капитан. — Какой-никакой должен быть конец.
К
На балтийском рейде стояли около двух часов, туман заволакивал берег, легкая зыбь качала судно, никто не мог уснуть — последние часы ожидания самые тягостные. Возбуждение последнего дня перехода спало, матросы ходили притихшие, подолгу стояли у лееров, вглядываясь в полумрак, каждый думал о своем. У Саньки на душе было грустно, до мелочей вспоминалось пережитое в рейсе, даже самые тяжелые минуты казались сейчас невозвратной утратой. И то, что каждый сейчас, в преддверии дома, как бы замкнулся в себе, тоже ощущалось как некая потеря.
Будет ли новый рейс, и когда, и в том ли составе?
Стоило ли об этом гадать, если его, Саньку, будущий рейс не мог касаться — с поступлением в мореходку было решено. Да у любого свои мысли, свои планы — о чем же ему жалеть.
Резко задуло с севера, раскачивая судно, разогнало полумрак — чуть развиднелось в серой предрассветной мути. Он не расслышал шагов за спиной и, лишь покосившись, увидел капитана, ставшего рядом. Иван Иваныч не то спросил, не то посетовал:
— Не спится…
Санька увидел в его протянутой руке конверт, понял, что это и есть то самое, заветное. Он принял конверт — на ощупь почувствовал, что он не запечатан, и, сказав спасибо, аккуратно сунул в карман — не читать же сейчас, да и темновато.
— Помнешь, — сказал капитан, — вложи в книжку.
Санька молча кивнул и не без страха подумал о том, что предстоит капитану… Прежде всего — встреча с женой. Со строптивой и беспомощной Таней. Если только встреча здесь, на судне, состоится — тогда порядок, сложила Таня свои знамена. Таков уговор. А если нет?.. Снимет капитан комнатуху на берегу: лучше одному скука, чем вдвоем мука. А он такой, железный, таким-то тяжельше всех… Взглянуть бы на эту Таню.
Он тут же мысленно одернул себя, чертово фантазерство опять заносило его неведомо куда, в чужую жизнь, которой он не знал и не мог знать, по своей мальчишеской глупости нагромождая бог весть что.
Оставив капитана с его заботами в покое, он переключился на себя и Лену. Слишком много уже раздумывал об этом, был готов ко всему и теперь лишь удивлялся этой своей способности к трезвому размышлению и самозащите.
— Иван Иваныч, — донесся голос Веньки, — дали добро.
Капитан поспешил в рубку, судно вздрогнуло от гула машин, словно живое, затомившееся в ожидании дома существо, и, развернувшись, пошло в сторону канала.
Солнце еще не взошло, но край моря был уже окутан розоватой дымкой. По берегам канала вскоре поплыли отдельные домишки, поблескивая черепичными крышами, потом потянулись темные гущи парков, неожиданно высверкнул вдали бок торопливого трамвая и исчез меж домами.
Судно, разрезав тяжелую, маслянисто черную воду порта, стало швартоваться у первого причала, на котором застывше стояла толпа женщин. Уже были видны сияющие улыбками лица и платочки, точно птицы, зависнув в воздухе, трепыхались вовсю, а с палубы махали руками матросы, что-то кричали вразноголосицу.