Монгольская империя и кочевой мир

Флетчер Джозеф Смит

Serruys H. 1963. Early Lamaism in Mongolia. Oriens Extremus. Vol. 10, p. 181–216.

Serruys H. 1966. Additional Note on the Origin of Lamaism in Mongolia. Oriens Extremus. Vol. 13, p. 165–173.

Serruys H. 1984. The Cult of Cinggis-Qan: A Mongol Manuscript from Ordos. Zentral Asiatische Studien. Bd. 17, p. 29–62.

Skrynnikova T.D. 1992-93. Siilde — the Basic Idea of the Chinggis-Khan Cult. Acia Orientalia Hungarica. Vol. XLVI (1), p. 52–59.

Thomsen V. 1896. Inscriptions de TOrkhon dechiffrees, Helsingfors, (Memoires de la Societee finno-ougrienne). Факсимиле текста представлено в: W. Radloff, Atlas der Altertumer der Mongolei, St. Petersburg, 1892–1899, table XIX.

Uray-Kohalmi K. 1989. Gesellschaftsstrukturen. Die Mongolen. Hrsg. W. Heissig und С. C. Muller. Frankfiirt/Main.

Veit V. 1994. Einige Bemerkungen zur Bedeutung der Biographie des Altan Qan fur die Geschichte der Mongolen des 16 Jahrunderts. Zentral Asiatische Studien. Bd. 24, p. 113–118.

К. Хамфри, А. Хурэлбатор

Значение

термина toru в монгольской истории

В этой статье мы попытаемся ответить на вопросы, связанные с историей термина toru [127] . Во-первых, как случилось, что слово, восходящее к раннетюркскому понятию toru [128] , означавшему традицию или правильный обычай, приобрело среди монголов значение государство? Во-вторых, что может эта история рассказать нам о современном отношении монголов к государству, в частности о тенденции воплотить в конкретную форму и почитать его? Любое рассмотрение эволюции политического «ключевого термина» обычно подразумевает подробную информацию о контексте его использования [Skinner 2002, p. 175–197], но в рамках небольшой статьи мы, к сожалению, сможем предложить лишь общую схему знаковых моментов. Таким образом, целью статьи является освещение политических и социальных структур у монголов начиная с XIII в. и до современности.

127

Toru — общее слово для раннетюркского, уйгурского, чжурчженьского (маньчжурского) и классического монгольского языков. Tor является разговорной формой toru в кириллическом монгольском языке. В данной статье мы употребляем toru — его использования в документах на классическом монгольском языке и tor в случае использования материалов на разговорном и кириллическом монгольском языке.

128

Существует слово монгольского происхождения torul (и его производные), относящиеся к «рождению», «происхождению» и «роду». Эрдемт [2002] связывает это слово с политическим значением toru, хотя и признает, что в значении «закон» и «принцип» toru имеет тюркское происхождение. Для установления связи между torul и toru нужны дальнейшие исследования. У нас сложилось предварительное мнение, что речь идет о двух разных словах. В даурском варианте монгольского языка, в котором нет слов тюркского происхождения, есть слово torul, но не toru.

Наиболее раннее использование монголами термина toru относится к XIII в. В Сокровенном сказании монголов (далее — ССМ) он встречается десять раз, причем все случаи его употребления относятся к общемонгольской политии, основанной Чингис-ханом. Смысл toru и сфера его использования в Сокровенном сказании трудны для понимания. Ученые рассматривают toru как нечто, заимствованное монголами у раннетюрской государственности — свод установлений обычного права [Трепавлов 1993, с. 40–41; Скрынникова 1997, с. 44–46]. Toru имеет сходство с yasa [129] , но уasа — бытовую и уголовную сферу, тогда как toru регулирует высшее управление. На английский язык этот термин в контексте Сокровенного сказания переводится по-разному: high principle, high law и custom.

129

Yasa — общее слово для раннетюркского и монгольского языков. В классическом монгольском — jasa, а в разговорном и кириллическом монгольском — zasa.

В Сокровенном сказании toru — это то, что может быть известным, почувствованным, принятым, поддержанным и к чему можно стремиться. Оно может быть открыто другим. Оно находится вне воли человека и не было создано Ханом — даже он следует ему. Примечательно, что в древнетюркском языке toru использовался для перевода понятия dharma, т. е. вселенского сакрального справедливого порядка [Скрынникова 1997, с. 47]. Тюркское высказывание XI в. гласит: «Государство может исчезнуть, но toru остается» [цит. по: Скрынникова 1997, с. 46]. Это свидетельствует о том, что toru означало нечто отдельное от — возможно, вне или над — государства в смысле любой реальной политии или формы правления.

Именно в этом длительном историческом контексте Т.Д. Скрынникова рискнула предположить, что «возможно, во времена Чингиса toru означал Закон, установленный Небом» [1997, с. 47], а некоторые современные монгольские исследователи заявляют то же самое уже без слова «возможно» [Ердемт 2002]. Однако текст ССМ не дает оснований для признания справедливости такого предположения. Сомнительным представляется перевод tenggri [130] как Небо [Beffa, Hamayon 1995, p. 187], к тому же toru не встречается непосредственно рядом с tenggri. Мы располагаем сведениями о том, что судьба стать правителем была для Чингиса предначертана tenggri, верно и то, что за такое откровение Хорчи просит

вознаграждения в таких словах: «ele edu toru jigagsan» [ССМ § 121]. Однако значение toru здесь неясно. Его переводят как принцип [Cleaves 1982, p. 53] и удача [Онон 2002, с. 99]. Т.Д. Скрынникова же полагает, что правильный перевод должен быть таким: «(Я, который) открыл Великий Закон (тебе)» [1997, с. 46], хотя toru может относиться к верховной власти, которую Чингис в тот момент уже почти получил, к тому же здесь не утверждается, что Верховный Закон был установлен Небом. Вообще неясно, выражал ли термин toru в то время что-то одно — «одну вещь». ССМ, скорее, указывает на множество, на совокупность различных принципов, таких, как лояльность и подчинение назначенному начальнику, верность договору, честность и искренность или исполнение предназначенной политической роли. Эпизод с Хорчи является единственным указанием на то, что toru, возможно, также означал что-то вроде права на управление.

130

Tengger — tnger в разговорном монгольском языке и tngri — в классическом и кириллическом монгольском языке.

Однако к XVI–XVII вв. toru приобрел единственное и менее абстрактное значение. Он означал не только идею «государства» или «верховной власти» (sovereignty), но использовался еще и по отношению к реальным политическим установлениям. Одним из свидетельств этого является длинная покаянная речь, приписываемая несколькими хрониками XVII в. Чингис-хану, где он признает свою вину в неспособности исполнить долг по отношению к toru в Монголии, в тот период, когда сам он успешно воевал в Корее [Bawden 1955, § 44]. В той же речи он сожалеет о небрежении по отношению к своей жене Бортелджин и своим монгольским подданным, которые нуждались в нем. Из данного контекста следует, что toru здесь (а) уже концептуализирован как целостность и (б) также относится к конкретной политической обстановке в Монголии [Bawden 1955, § 44]. Другим примером может служить знаменитый плач, приписываемый последнему монгольскому императору Тогон Темуру, когда в 1368 г. он был изгнан из столицы Дайду (Пекин), что положило конец династии Юань. Хроники XVII в. описывают, как он горько сожалеет об утрате своего toru, который можно считать его правлением или верховной властью.

В некоторых источниках XVII в. toru можно перевести как «правительство» (government). Например, в переводе Алтан Тобчи (Ниriyanggui Altan Tobchi), сделанном Боуденом, предложение… tegun-u goina oyirad-un Batula Cingsang Monggol-un toru-yi abula… звучит так: «после этого ойратский Батула Чингсанг одержал победу над правительством монголов» [Bawden 1955, p. 35, § 5]. В тот период toru было чем-то, что можно создать или установить [131] , передать, исправить, чем можно управлять, о чем можно вести переговоры и дискуссии. В большинстве контекстов toru, возможно, предпочтительней интерпретировать как суверенитет, например, отдельного улуса (народа в политическом смысле) [132] . Однако в более ранний период мы не обнаруживаем сложного термина ulus tor, который позднее приобретает столь важное значение. В XVII в. ulus дифференцируется от toru, a toru дифференцируется от yos (yosun), который использовался для обозначения обычного права и правильного поведения [Bawden 1955, § 25].

131

Чингис шлет послание своей жене: «Bayigulugsan toru ber ese bolba batu dura-yin erke ber bolba» — «Правление (rule), которое я установил, больше не существует. Существует сила моего крепкого желания» [Bawden 1955, § 31].

132

Например, Чингис дает наставление: «Управляй народом» = «Ulus-i jasa» geju [Bawden 1955, § 28].

Примечательно, что в настоящее время toru «конкретизируется» и даже может порождать объекты поклонения. Например, в Altan hagan-u Tuguji, относящемся к XVII в. [Журунгга 1984], мы находим предложение: «Пост „[совершающий] государственное поклонение“ („государственное сокровище“) был дан великолепному Мерген Хара, который также получил титул джинонга» (Gaihamshig Mergen hara-yi toru-yin shitugen bolba hemeju jinung chola ugbe). В Алтан Тобчи, где в одном месте toru используется вместе с yosun, мы находим сходную мысль: «Государство и обычаи стали объектами поклонения народа» (toru yosun qamig ulus-un situgen bolugad) [Bawden 1955, § 48].

К XVII в. различные значения toru и окружавших его терминов (улус, иргэн, засаг, ёс) уже выделяются в качестве основы понятий, известных и в настоящее время. Мы пришли к выводу, что это достигалось посредством добавления новых значений, причем более ранние не утрачивались. Однако по-прежнему возникает вопрос: как монголы от toru, означавшего в XIII в. несколько несопоставимых политикоэтических принципов, пришли в XVI–XVII вв. к toru — определению «государства» (наряду с прочими значениями)? Мы полагаем, что для понимания этой эволюции следует обратиться к Tsagaan Teuke (Белая История) — важнейшему монгольскому политическому документу промежуточного периода. Кроме того, он содержит некоторые ключевые элементы, которые помогут нам интерпретировать более поздние монгольские концепции, касающиеся государства.