Моран дивий. Стезя
Шрифт:
– А в чём твоя жизнь?
– мора рассеянно потёрла колени.
– Выбирай чем пожертвуешь...
– Моран может не принять моей жертвы и не открыть ворота, - произнесла женщина ровным тоном, но во взгляде её мелькнула отчаянная надежда, которую она поспешно спрятала, опустив глаза.
– Конечно, не примет, - мора подошла вплотную к собеседнице и уставилась ей в лицо своим жутковатым белесым взглядом из-под бахромы потемневших от влаги волос.
– Я, как часть Морана, приму твою жертву. Радуйся, дурёха, - я добрее и щедрее батюшки. Возможно, я заберу его у тебя не навсегда. Если будешь себя хорошо вести. А будешь вести плохо - отниму и твоего мужика и свой подарок.
Женщина закрыла лицо ладонями.
–
* * *
Я открыл глаза в сумрак раннего осеннего утра. Медленно, постепенно выбирался из морока ночных видений, переваривал новые откровения, вспоминая увиденные лица. Мору я узнал сразу. Да и как не узнать ту, что участвовала в моём посвящении; ту, что проводила Свенку к капищу; ту, кого целовал Черемис в заснеженном лесу тридцать лет назад. Кажется, он называл её Бажиной. Бажина... Видимо, моя судьба переплетена с твоей очень тесно, бесово отродье.
А вот кто была её должница? В душе скреблось смутное узнавание, но, повертев его так и эдак, я решил, что заурядное, хотя и миловидное славянское лицо женщины, тщательно укутанное в платок, слишком типично, оттого и кажется знакомым...
В большой комнате - она же кухня, она же гостиная, она же столовая, - отгороженной от узкого пенала спальни неопрятной занавеской, громыхал посудой хозяин.
– Семёныч, - окликнул я его, усаживаясь в старой никелированной кровати, любезно мне уступленной на время гостевания.
– Ты не помнишь, когда в Юрзовке появились вторые ворота?
Хозяин появился в дверном проёме, сдвинув занавеску.
– Да уж лет тридцать как. Точнее не скажу. Хотя... Где-то за год до того, как лошадь притащила тебя в седельной сумке из Морана.
– Каким образом они возникают? Я думал, только охотники умеют делать проколы в поисках источника. Сами собой они ведь не образуются?
– Не образуются. Правильно ты думал. Из ничего чего не бывает, говаривала моя бабка. Ворота открывают только охотники. И то - далеко не все и далеко не всегда. Это у них, видать, процесс непростой и не каждому посильный. И срабатывает только при определённых условиях. Каких-то. Подробностей, княжич, уж извини, не знаю, врать не стану. А только когда вторые ворота в Юрзовке нарисовались, все, само собой, удивились - на кой они охотникам? Потом-то, конечно, стало ясно: для проведения операции проникновения в Моран большого отряда - быстро и безболезненно. Пока у новых ворот стражей наёмники отвлекали, охотники в старые и прошмыгнули. Только... Объяснение, вроде, есть. А вопрос всё равно остаётся.
– Почему?
– Раньше, да и поныне, охотники предпочитают рисковать, вступая в стычки со стражами, нежели новые дырки ковырять. Особенно в тех местах, где они уже есть. Дорого это, видать, им обходится.
– А если кто-то другой для них это сделал?
– Да кто?
– удивился страж.
– Ни у кого больше таких умений не наблюдается. Ни сам же Моран двери им открыл и не боги его...
– А может среди стражей народиться человек, обладающий подобными способностями? А ты, скажем, просто об этом не знаешь?
Семёныч пожал плечами.
– Я, может, много чего не знаю, не спорю. Но то, что открывают ворота охотники своей кровью, и никакая другая здесь не сработает - уж эта прописная истина общеизвестна. Не один источник не может сопротивляться их наследственной способности. Заруби это себе на носу!
На плите засвистел и заплевался чайник. Хозяин скрылся за занавеской.
– Помнишь, - сказал я, натягивая штаны, - ты говорил мне, что в каждом поселении стражей есть жрица, которая держит ворота. Что это значит?
– Ну, - отозвался Семёныч, - в смысле держит ворота открытыми для стражей. Раньше, я слышал, в этом не было необходимости - стражи были более близки к Морану, нежели к людям. А потом, когда они ассимилировались здесь, очеловечились, связь ослабела... В общем, стало им всё труднее находить ворота, проникать в Моран, а, значит, выполнять свои прямые обязанности. Вот и придумали выход - выбирают стража наиболее чистого по крови, который через поколения не утратил способности чувствовать Моран, и он - или она - проводит периодически определённые ритуалы для поддержания связи. Уж какие именно ритуалы - не знаю, это ты у Милки Бадариной поинтересуйся.
Я выслушал пояснения, сидя на кровати, потом застегнул ремень и натянул футболку.
– А жрецы не могут ворота открывать?
– я отдёрнул штору и вошёл в комнату, где Семёныч накрывал завтрак.
– Не-е, не могут. Только охотники...
Он говорил что-то ещё, но я его уже не слышал, а стоял на пороге, ослеплённый сиреневым сиянием предрассветных окон.
В следующее мгновение я выскочил на крыльцо, громыхнув дощатой дверью с железными запорами, и кинулся, ошалев, за ворота как был - босиком.
Передо мной лежал пушистый, белоснежный мир. Он слепил глаза чистотой, он таял под моими ногами и охлаждал жар бросившейся мне в голову крови...
Опомнившись, я вернулся в дом и стал метаться по комнате, обуваясь и натягивая куртку.
– Семёныч...
– я растерянно посмотрел на него.
– Беги уж, заполошный, - вздохнул он, - думаю, успеешь.
Я не помню дороги. Помню только, что серое утро, принаряженное новыми белыми покровами, уже почти вступило в права, когда я издалека заметил на степной грунтовке, ведущей к Воротам, одинокую фигурку в знакомом ярком пуховике. Я догнал её у самой рощи, заледенелый вязник которой прятал в своей глубине проход в иное будущее. Иное будущее для неё. И для меня. Для каждого из нас по отдельности.
Нерешительно замедлив шаг, а потом и вовсе остановившись шагах в пяти, я окликнул Лесю. Наверное, она слышала меня давно и, не оборачиваясь, знала кто её преследует. Поэтому сейчас она только остановилась, сжалась, втянув голову в плечи и глубоко упрятав руки в карманы, но так и не оглянулась.
Из рощи, отряхиваясь от снега, вышла мора. Снова она и снова всё та же. Что-то слишком много стало её в последнее время. Везде.
Легко перемахнув через поваленное дерево, мора приблизилась к Лесе и взяла её за руку в ярко-красной варежке с белыми снежинками. На ногах у Леси я разглядел смешные лохматые унты - мы вместе покупали их в наше путешествие по северу. Примеряли, дурачась и торгуясь с суровым продавцом на рынке народных ремёсел. Нам было весело. Мы были влюблены и счастливы. И пока ещё свободны - от собственного предназначения, от покорности давлеющему над нами року, от собственных ошибок. Как ни странно, именно это воспоминание, порождённое лохматыми унтами, заставило меня, наконец, со всей очевидностью осознать весь ужас происходящего. В пяти шагах и, одновременно, на расстоянии целой вечности передо мной стояло моё, абсолютно моё - до последней ниточки, каждой чёрточки, знакомой до боли, щемяще родной, со всеми её варежками, веснушками, сумасбродствами, с её болью и неприкаянностью. У меня её отнимают насовсем. Теперь мне стало понятно, что на самом деле я никогда не воспринимал наш разрыв, как нечто непоправимое, окончательное. Несмотря ни на что. Ни на боль разлуки, ни на горечь измены, ни на объективное отсутствие какой-либо надежды вернуть утраченное. Только сейчас остро и беспощадно меня ударило осознание окончательности. Нет больше моей Леси. А эта незнакомая девушка в её одежде - кто она? И зачем она мне такая? И где мне искать МОЮ? В каких ледяных пещерах отчуждённости? Как расколдовать её и приручить снова? Возможно ли это вообще?