Моран дивий. Стезя
Шрифт:
– Здравствуй, ханси, - сказал я.
– Ты, может, помнишь меня? Я привозил к тебе на тренировки свою девушку.
Японец молчал, разглядывая меня. Я подумал, что в лучшем случае он захлопнет калитку перед моим носом, а в худшем - спустит своего собакомонстра.
– Мне нужна твоя помощь, Мастер, - продолжил я без всякой надежды на взаимопонимание.
– Я ждал тебя, княжич, - сказал он низким, чуть хрипловатым голосом на хорошем русском языке, почти без акцента, и отступил в сторону, давая возможность войти.
V
Я
Мне было не тяжело. Мне было охренеть как тяжело. В день моего явления на пороге дома Мастера, мы обо всём договорились, как водится, "на берегу". Но одно дело - слова, другое - та мясорубка, которую чёртов самурай устроил мне вьяве.
– Я не буду тебя жалеть, - предупредил он сразу, за нашим первым обедом. Мы сидели в гостиной за низким японским столиком, уставленным диким смешением закусок из русской и японской кухонь одновременно. Его русская жена, похожая на белую сдобную булочку, от которой так и хочется отщипнуть кусочек, ловко жонглировала чашечками, махоточками, тарелочками, хлебными корзинками, вилками и палочками, организовывая нам перемены блюд. Она, словно электросварка, искрилась доброжелательством и улыбкой, пленяла милыми ямочками на щеках и грацией маленького проворного колобка. Я вполне понимал Мастера, поглядывающего в её сторону с немым обожанием.
– И ты не жалей. Ни себя, ни меня, никого другого, - продолжил он после супа. Длинные паузы придавали весомость его словам, давали возможность их осмыслить и осознать. Ну и, конечно, воспитывали в ученике внимательность, терпение и дисциплину. Таковой, видимо, была его метода. Или, скорее, таковым был склад его характера. Он всё в жизни делал медленно. Быстро он только сражался. Когда в его руках оказывался цуруги или катана, Мастер превращался в неуловимый вихревой поток, в стремительную вспышку света, в реактивный снаряд, чей полёт невозможно отследить в обычной временной плоскости.
Вложив меч в старые чёрнолаковые саи времён последних самураев, он снова превращался в задумчивую черепаху, изредка провозглашая свои поучения с неторопливостью, достойной оракула.
– Жалость - это удавка на шее воина. Пожалел - получи клинок между рёбрами. Засомневался - получи клинок между рёбрами. Устал - увидишь как выглядит земля вблизи, после того, как твоя голова по ней покатится.
– Скажи, ханси, у меня есть шанс? Один из стражей сказал, что путного воина уже не сделаешь из такого великовозрастного материала как я...
– Он прав, - согласился Мастер после того, как доел свой рис.
– Был бы прав, - уточнил после чая, - если бы говорил о ком-то, не о тебе. Ты - другое. Ты одарён силой Морана. Она сейчас в тебе храниться - как это сказать - законсервированная. Надо откупорить, надо использовать её. Ты удивишься как многое тебе по силам, княжич.
После обеда сенсей отпустил меня подбить свои дела, предупредив, что потом, пока я буду находиться у него в обучении, отлучаться уже не смогу. И я воспользовался возможностью. Хотя подбивать мне особо было нечего. Жизнь по эту строну ворот казалась мне теперь такой далёкой и чужой, а её дела - глупой и пустой суетой.
Но у меня, правда, оставалось в этом мире одно обязательство, от которого я не мог, да и не хотел отмахиваться. Надо было известить родителей, что жив-здоров, и что в ближайшее время им беспокоиться за своего непутёвого приёмыша нет нужды. Позвонить нельзя - звонок можно отследить. Поэтому решил по старинке - написал письмо, где рассказал о своём намерении отправиться в длительное путешествие. Ничего более целесообразного в голову не пришло. После отправился на вокзал, где вручил своё эпистолярное творение проводнику поезда, следующего в Челябинск, и, сунув ему пару зелёных бумажек, попросил бросить письмо в почтовый ящик на конечной станции.
Я побродил по парку, прощаясь с его катальпами, дорожками, рафинированными собаками на поводках, гвалтом детской площадки и своими воспоминаниями. На этой скамейке мы с Тимом пили коньяк перед уходом в армию, а здесь мы с Лесей целовались, а под этим фонарём проводили, будучи первокурсниками, неформальное посвящение в студенты. После формального в универе. Со мной ли всё это было?
Остановившись у лотка с мороженым, купил свой любимый пломбир. И с удовольствием съел его, как символ прежней жизни, отсалютовав вафельным стаканчиком в пространство. Может, всё это глупо и по-детски. Может, сентиментально. Начихать. Для меня сегодня этот парк с его весенними запахами и звуками, вкус мороженого на языке, уютное жаркое солнце - всё, что раньше казалось таким обыденным, даже незаметным, неожиданно приобрело резкие чёткие формы. Плоское изображение стало объёмным, выпуклым, осязаемым, ароматным и живым. В эти несколько минут моей прощальческой слабости на меня плеснуло ностальгией ушедшего, дохнуло юностью и потерянной любовью, счастьем мелочей и уютом цивилизации...
Я выбросил упаковку от мороженого в урну и поехал на Электролесовскую. Естественно, предварительно попетляв на общественном транспорте по городу. На всякий случай. Как в шпионском фильме.
С рассветом следующего дня начался мой ад.
За домом Мастера раскинулся пустырь, изрезанный ветвистыми, словно капиллярный рисунок, ериками. Заполненные водой из текущей в невидимом отсюда далеке Юрзы, они представляли собой отличный полигон для тренировки обуздывания своих яростных желаний. Так объяснил Мастер. Из всех желаний к обеду у меня оставалось только одно - убить проклятого японца. Вот его-то я и пытался усмирять.
С утра и до полудня Учитель гонял меня вверх-вниз по каменистым сыпучим кручам ериков. Я многажды преодолевал водные преграды, лазил по деревьям, подтягиваясь на недосягаемые ветки и балансируя на подвижных вершинах, отжимался и приседал бесчисленное количество раз, бегал кроссы с полной выкладкой по буерачной целине....
Закончив таким образом тренировать мой дух, сенсей приступал к тренировке тела. После обеда я копал: огород, погреб, котлован для задуманных Мастером хозпостроек, траншеи для подведения к дому воды и канализации, септик, компостные ямы... Когда земли мной через два месяца было перелопачено более, чем могильщиком-стахановцем за пять лет, а ладони мои приобрели твёрдость каучуковых подошв, мне был предоставлен иной фронт работ: я стал мешать бетон и заливать фундамент, перестилать крышу и таскать кирпичи, вырубать деревья и корчевать пни на пустыре под картофельное поле.