Московские легенды. По заветной дороге российской истории
Шрифт:
Однако повесть С. М. Любецкого «Танька, разбойница ростокинская» обладала и некоторыми достоинствами. Профессор Л. А. Бессонов в комментариях к народным песням о разбойниках писал три десятилетия спустя после выхода повести в свет, что ее автор «из ходячих преданий составил целый роман или историческую повесть» и что эта «книга, конечно, не по историчности, а по умению сгруппировать для рассказа несколько народных данных, с удовольствием читаемая доселе».
Со временем содержание преданий позабылось, но имя Таньки Ростокинской помнится как романтический эпизод истории ныне отнюдь не романтичного московского рабочего района.
Возвышенность за Ростокиным называлась Поклонной горой, отсюда при подъезде к Москве уже были видны золотые купола московских церквей.
Дачная Яуза
Усадьба
Что такое дача
Ростокину не суждено было стать дачной местностью, но места выше по течению Яузы стали дачнымиочень давно — в конце XVIII — начале XIX века.
В начале лета 1803 года, в ту самую пору, когда от городской жары и пыли следовало бы уехать в сельскую свежесть и прохладу, туда, где плещет светлыми струями речка в зеленых берегах, где роща манит под сень своих дерев, Николай Михайлович Карамзин по ряду обстоятельств вынужден был оставаться в Москве.
Его огорчала вынужденная задержка, он любил летнюю жизнь в сельской местности и, уж коли нельзя туда уехать, решил помечтать, поразмышлять о ней — и принялся за сочинение статьи на эту тему.
Николай Михайлович представил себя 62-летним старцем — по тем временам возраст, считавшийся весьма преклонным, не то что ныне, и с высоты этого умудренного знанием и опытом возраста повел рассказ о нынешних и прошлых временах.
Свое повествование Карамзин назвал «Записки старого московского жителя».
«Эмилия уехала в деревню, — элегически начинает рассказ старый московский житель, — и бостон наш расстроился; на булеваренет ни души, ибо время неблагоприятно для гулянья: куда же мне деваться и что делать? От скуки всего лучше писать; в таком случае перо служит отводомее и передает всю скуку автора читателям. Какое мне до них дело! всякий о себе думай… К тому же мне стукнуло 62 года, и я жил не с завязанными глазами в свете: сколько важных наблюдений могу сообщить любопытным, не хуже того славного эфемера, который, родясь на восходе солнца, видит себя в глубокой старости при его захождении, и с красноречием доктора Франклина (автора сей остроумной басни) ( Франклин Бенджамин —американский писатель-просветитель XVIII века. — В. М.) рассказывает юнейшим эфемерам о великих переменах света, замеченных им в течение столь долгого времени, то есть в 15 или 16 часов! Боже мой! сколько сделалось перемен на моих глазах! Красавицы подурнели, веселые женщины стали унылыми; в руках, которые прежде так мило играли опахалом и в легком вальсе обнимали счастливых зефиров, вижу теперь четки или карты…»
Но вдруг Карамзин услышал под окном женский голос, вопрошавший: «Господин! господин! не надобно ли вам цветов?»
«Этот голос, — продолжает Карамзин, — прервав нить идей моих, мог бы чрезмерно рассердить меня, если бы он был не женский; но я, по старой привычке, все еще не умею сердиться на женщин… Смотрю и вижу сельскую невинность, которая, остановясь перед окном моего низенького домика, показывает мне букет свежих ландышей. Встаю с кресел, как молодой человек (ибо у меня еще нет подагры), даю деньги, беру цветы, нюхаю их и снова ищу в голове мыслей… Но чего лучше? этот букет может быть темою… Без сомнения!.. Задумываюсь на минуту и восклицаю: „Слава нынешнему просвещению и великим успехам его в Москве белокаменной!“»
И далее Карамзин начинает развивать свою любимую идею о благодетельном влиянии просвещенияна общество и на исторические судьбы человечества.
«Так на моей памяти образовалась в нашей столице сия новая отрасль торговли; на моей памяти стали продавать здесь ландыши. Если докажут мне, что в шестидесятых годах хотя один сельский букет был куплен на московской улице, то соглашусь бросить перо свое в первый огонь, который разведу осенью в моем камине… Из чего мы, философы, заключаем, что московские жители просветились, ибо любовь к сельским цветам есть любовь к натуре, а любовь к натуре предполагает вкус нежный: утонченный искусством. Как первые приемы философии склоняют людей к вольнодумству, а дальнейшее употребление сего драгоценного эликсира снова обращает их к вере предков, так первые шаги общежития удаляют человека от натуры, а дальнейшие снова приводят к ней».
Карамзин напоминает о том, что старинные русские бояре не испытывали желания наслаждаться природой, любоваться сельскими ландшафтами и вообще считали возможным жить лишь в городе, что еще в середине XVIII века «богатому русскому дворянину казалось стыдно выехать из столицы и жить в деревне». Далее он переходит к современной ему эпохе — концу XVIII — первым годам XIX века. «Какая разница с нынешним временем, когда Москва совершенно пустеет летом; когда всякий дворянин, насытившись в зиму городскими удовольствиями, при начале весны спешит в село слышать первый голос жаворонка или соловья! А кто должен остаться в Москве, тот желает, по крайней мере, переселиться за город; число сельских домиков в окрестностях ее год от году умножается, их занимают не только дворяне, но и купцы. Мне случилось в одной подмосковной деревне видеть крестьянский сарай, обращенный в комнату с диванами; тут в хорошее время года живет довольно богатый купец с своим семейством. В городе у него каменный дом и большой сад, но он говорит: „Что может сравниться летом с приятностью сельской жизни?“ Еще не так давно я бродил уединенно по живописным окрестностям Москвы и думал с сожалением: „Какие места! и никто не наслаждается ими!“ — а теперь везде нахожу общество!»
Статья Н. М. Карамзина «Записки старого московского жителя» — первый в русской печати опыт исторического, психологического и нравственного или, употребляя объединяющий в себе все эти понятия термин карамзинских времен, философскогоисследования появившегося тогда нового явления в московском быту, впоследствии получившее название летней дачной жизни.
Во времена Карамзина слова «дача» и «дачник» еще не употреблялись в том смысле, какой они получили позже и имеют сейчас. Дачейназывался участок земли, подаренный кому-либо кем-либо (обычно это бывало царское дарение казенных земель), а «дачниками»называли обоих действующих лиц этого акта: дарителяземельного участка и одновременно получившегоэтот дар. В таком двойном значении слово «дачник» зафиксировано в словаре В. И. Даля. Дачниками же в нынешнем значении этого слова, то есть живущих на даче, при Карамзине называли описательно — летними обитателями деревень.
Слово «дача» как название летнего загородного отдыха получило распространение в конце 1820-х годов. А. С. Пушкин употребляет его как новое, характерное словцо в набросках двух неосуществленных романов из современной светской жизни. Причем в обоих случаях в первой же фразе: «Гости съезжались на дачу» и «Мы проводили вечер на даче».
В пушкинские времена выезд летом на дачу считался и новинкой и принадлежностью преимущественно дворянской жизни.
Некоторая вольность общения, большая по сравнению с салонной, городской, допускавшаяся среди дачников, вызывала осуждение новых богачей-промышленников из купечества. Н. П. Вишняков — московский купец пишет в своей книге воспоминаний «Из купеческой жизни» про 1830-е годы: «На даче мы никогда не жили. Дачи в то время были новшеством, принятым только в кругу очень богатых и эмансипированных купцов…» По своим средствам Вишняковы считались в Москве в числе «богатых» и могли позволить себе не только нанять, но и приобрести дачу, так что главная причина заключалась в том, что семья еще не была в достаточной степени «эмансипированной». Молодое поколение Вишняковых в 1840-е годы уже имело дачи, но старики продолжали относиться к ним с предубеждением, правда, объясняя его неудобствами дачной жизни. «Моя мать, — пишет Н. П. Вишняков, — выросшая в городе, никогда не любила дачной жизни, и впоследствии, когда ей приходилось гостить у кого-нибудь из сыновей, делала это исключительно „из чести“, чтоб сделать им удовольствие, и ограничивала обыкновенно свое пребывание коротким промежутком времени. Как истую горожанку ее не пленяли ни перспективы полей и лесов, ни благоухание трав, ни прелесть летнего вечера: она тотчас находила, что „сыро“, и удалялась в комнаты. Ее крайне беспокоили комары, мошки и пауки; пыльной деревенской дороге она без всякого сравнения предпочитала чистенькие дорожки своего сада, твердо утрамбованные и посыпанные красным воробьевским песком».
Дальнейшее развитие дачной истории Подмосковья описывает К. А. Полевой в очерке «Москва в середине 1840-х годов»: «До французов иметь дачу казалось недосягаемым блаженством богатства, и того почли бы беспутным мотом, кто вздумал бы завести себе дачу; полагали, что только Шереметевы, Голицыны и подобные им бояре могут иметь загородные дома. Теперь, напротив, учители, чиновники, небогатые купцы — все имеют дачи или нанимают их на лето. Богачи помещаются наряду с ними: не у многих есть свои богатые дачи, да и то большей частью приобретенные случайно; живут все очень скромно, по крайней мере без всякой пышности и чванства. Этот новый, прекрасный и здоровый обычай наделил окрестности Москвы множеством прекрасных загородных домов и домиков, и из них-то образовались целые предместья в Сокольниках, на Бутырках, в Петровском. Кроме того, повсюду рассеяны дачи, и в летнее время многие семейства живут даже в крестьянских домах, по ближним деревням».