Москва-Лондон
Шрифт:
Молодой человек сел рядом с князем и проговорил:
— Вовсе дурак стал, смерд вонючий! Хм… воевода! И заяц в погоне столь следов не оставляет! Кончать его надобно, батюшка, кончать!
— И ничуть не медля! Сбирайся накоротке. Самолично в землю зарой! Живуч он непомерно… И мертвый-то он опасен, а уж живой… И людишек наших, кои к делу тому приставлены были, приберешь поголовно… да бесследно, гляди!
— Ах, батюшка, ведь ученого учить что мертвого лечить! А со станом вое-водовым братец мой разберется иль как?
— Зелен он еще в такие дела встревать…
— Как жениться — он в самом соку, а как воевать — сопли ему вытирать!
— Цыц у меня, губошлеп! Смел да предерзостен стал не по уму и не по чину! Плеть мою позабыл?! Охожу, не замешкаюсь! Тебе после меня княжить в роду нашем, тебе и вершить дела наши тайные, а у Андрея совсем иная судьба мною предначертана…
— Воля твоя, батюшка. Мне бы не гневить тебя, а тебе бы не гневиться на меня… То-то мир да лад будут… Управлюсь я, чего уж там…
— Угу… Да гляди — чисто чтоб после тебя было, ни единого следа!
Ни единого!
— Справлюсь, батюшка. Не оплошаю. Землицу-то дворянскую на себя возьмешь?
— Давненько о сем помышляю. Весною на Москве слажу, Бог даст… Ну, с Богом… князь Алексей! Ступай…
Молодой князь достал из-под полога овчинный полушубок, быстро надел его и спрятал лицо в большом воротнике. Низко поклонившись отцу
и получив от него крестное благословение, он побежал, полусогнувшись
и держа рукой воротник полушубка на своем лице, к коновязи, и вскоре из-под копыт коня полетели в разные стороны комья смерзшегося снега…
Князь Борис перекрестил его вслед и пробурчал вознице, выбежавшему из дома:
— Пшел!
Сани, скрипнув на снегу, двинулись с места.
Четверо ратников пристроились на своих конях сзади.
А девушки…
Все, что выпало им пережить и перечувствовать всего лишь за один неполный этот день, было так велико и тяжко, что они на какое-то время
утратили способность говорить, понимать и чувствовать. Даже голод, холод, страх, отчаяние, усталость и ломящая боль во всем теле, перемешавшись в некий колючий комок, только мешали дышать и двигаться,
а не воспринимались каждой отдельной болью или страданием. В ушах свистело и стрекотало, словно в летнем лесу…
— Пошли… — едва проговорила Ольга.
— Пошли… — едва отозвалась Манька.
Они, не таясь и не суетясь, потеряв чувствительность даже к очевидной опасности, прошли к коновязи, взяли первых попавшихся оседланных лошадей, не торопясь сели на них и шагом выехали из настежь распахнутых ворот Комельского яма, такого же безлюдного, как и тогда, когда девушки вбежали сюда, спасаясь от волков…
(Откуда им было знать, что задолго до встречи князя Бориса с воеводою люди вологодского наместника ворвались в дом хозяина яма и затолкали его со всем семейством и работниками в погреба, надежно завалив крышки от входов туда всяческим домашним и хозяйственным скарбом. Узникам было обещано освобождение лишь с наступлением темноты…)
Девушки долго ехали молча по узкому саннику, проложенному между могучими деревьями бескрайнего леса. Лошади шли голова к голове, наездницы часто сталкивались своими коленями…
Манька не сводила глаз с лица Ольги. С каждой новой верстой ее тревога за Ольгу возрастала: та сидела в седле точно каменное изваяние — губы были плотно сжаты, а глаза, даже когда попадали туда снежинки, не мигая смотрели куда-то вдаль. Щеки запали, лицо заметно вытянулось, стало каким-то жестким и чужим. Невысокий прямой нос на кончике вдруг слегка опустился…
— Оленька, — прошептала Манька, — скажи хоть чего-нибудь… Мне страшно…
— Угу… скажу… — проговорила Ольга резким, изменившимся голосом, не отрывая, однако, остановившегося взгляда от какой-то точки впереди. — Нет у нас отныне никого! Кроме Господа Бога… Да и он немилосерден к нам… Даже никакого крова нет у нас отныне. Мы с тобою, почитай, покойницы… В нашу деревню нам тоже казаться никак нельзя…
— Как так? — оторопела Манька и даже своего коня остановила. — Чего ты такое молотишь-то?
— Живые-то мы — князева смерть, — жестко говорила Ольга, продолжая ехать дальше. — Коли вернемся в нашу деревню, тати эти сатанин-
ские вырежут всех людей под корень, с нас начавши. Даже попа Никодима не пощадят… Малюток титешных искрошат… Этой же ночью шабаш свой сатанинский они и учинят… Иль завтра же поутру… Им белый свет не помеха…
— О Господи! — взмолилась Манька, воздев руки к небу. — Пощади сирот своих безвинных! Пошто забыл про нас, покинул… Вспомни-и-и-и да оборони-и-и-и!..
— Не вопи! — резко бросила Ольга. — На что Господу сироты нищие? Пустые хлопоты с ими… Молчи! Не мешай думать… Нет для нас отныне иных котлов: что сами надумаем, то и проживем…
— А куда ж мы тогда спешим, на ночь-то глядючи? — в ужасе спросила Манька.
— К нам… В деревню нашу… На час краткий…
— Так нельзя ж нам туда, сама сказывала!
— Оттого и на ночь глядючи… Там скажу, что решила… Все! Молчи!
Манька испуганно закивала и заплакала навзрыд…
Ольга вдруг резко обернулась к ней и обожгла ее таким гневным взглядом, что слезы Манькины мгновенно высохли, а громкие всхлипывания она удерживала во рту, зажатом руками…
Стало быстро темнеть…
День, этот бесконечно длинный, страшный и тяжелый день, уходил
в неведомую бездну. Огромная луна повисла над лесом. Она была вся в густой и яркой крови, словно отражение этого жуткого дня на крохотном клочке земли…
…Глубокой ночью они спешились в полуверсте от своей родной деревни.
— Ступай! — тихо проговорила Ольга. — Оглядись пуще звериного… Чтоб нигде ни единого огонька не было. И ни единой живой души… Да собаки чтоб тревогу не подняли… Отворишь наши ворота, двери отопрешь домовые. Да чтоб все без единого скрипа! Людей всполошишь — на всех беду накличешь, не отмолишься! Ну, ступай, ступай…