Москва-Лондон
Шрифт:
Две следующих стрелы почти в упор поразили двух других зверей.
Три молодых волка, стоявших несколько поодаль и почему-то лишь пристально наблюдавших за происходящим, осознав, вероятно, исход, сначала осели на задние лапы, а затем попятились, словно готовясь к прыжку. Но когда очередная стрела со свистом вонзилась в бок одному из них, он громко завыл и поскакал, оставляя кровавый след, в лес, а двое других пустились за ним…
— Та-а-ак… — сказал человек, облегченно вздохнув и ладонью утерев пот с лица, — поработали и мы недурно… Однако, кого же припрятали на обед эти твари? — Он нагнулся и, надев большие меховые рукавицы, быстро разгреб сугробец. Увидев, кого спрятали волки на следующую свою трапезу, он встал на колени и заговорил: — Эй, человече, да ты жив ли еще? Коли дух твой теплится, ответствуй! О-о-о… да губы-то вроде дернулись… погоди-ка, милок… погоди… авось с того света тебя и выцарапаем… А ты терпи покуда, держи последнее дыхание при себе, не испускай до сроку… Глядишь, Господь Бог да помилует чадо свое младое да невинно страждущее. Ну-кося, ну-кося…
Он большими своими ладонями растирал снегом покрытое кровавой коростой лицо своей находки, пока снова не показалась кровь на носу, щеках и губах. А вот послышался и первый слабый стон…
— Ну, живой, стало быть! — радостно заявил человек, легко подняв страдальца на руки и направляясь к саням. — Поедем-ка, дружок, без проволочки в наш богоспасаемый скит…
Он положил свою ношу на то же место, откуда вытащили его волки, прикрыл лицо несчастного толстым шерстяным платком, на руки в шерстяных рукавицах натянул свои меховые, освободил от остатков лошади все ее рабочее убранство, запрягся сам и, озорно подмигнув безмолвному лесу, воскликнул:
— Ну, поехали, родимые! Ноги не кованы, сам без хвоста, а Бог на что? Но-о-о — трогай!..
…Ночь стерлась днем…
Лошадь остановилась в глухой, непроходимой и непроезжей лесной чащобе…
Голод стянул живот, словно железными обручами…
Снег не столько утолял жажду, сколько жег внутри…
От сосновой коры его стошнило…
От сена резало живот…
Подбиралась вторая ночь…
За каждым деревом ему чудились лесные обитатели: то с ветром про-
свистит на своей метле Баба-яга, то тень лешего метнется между деревьями, то взвоют где-то совсем рядом волки, то ухнут совы, а быть может, и вовсе не они, а какая-нибудь ведьма заблудшая…
Страшно до головокружения, до потери сознания…
Лучше всего — лечь и тотчас же умереть…
Все равно — остался один на всем белом свете. Нет — в глухом морозном лесу…
А вот и волки пришли — ну и пусть сожрут…
Но ведь будет, пожалуй, больно…
Когда тебя жрут волки — это очень больно?..
Но нет — сначала они сожрали лошадь…
Она и заржать-то не успела от боли…
Значит — не так уж и больно?..
Сознание покинуло его…
Потом на миг вернулось — когда волки лизали его лицо, сдирая жесткими и колючими языками едва подсохшую кровь на многочисленных
ранах…
Они дышали в его лицо смертью…
И снова — небытие…
А вот волки волокут его по снегу…
Они прокусили обе его руки…
Больно… Ох… очень больно…
Нужно перестать дышать — тогда быстрее помрешь…
А вот он и умер, коли его закапывают в могилу…
И снова — небытие…
А потом — могила разверзлась, и глаза ослепило такое красивое голубое небо…
Выходит, не совсем еще помер… не до конца…
А это кто еще такой склонился над ним? Бородища соломенная, глаза небесные, а зубы вовсе на волчьи не похожие…
— Ты… кто?.. — едва шевеля разбитыми и вспухшими губами, решился спросить он у этого существа. — Леший… небось?..
— Угу… навроде того!.. А ты обрел дух-то свой, человече Божий?
— Почем мне знать… Помер ведь я… Закопали вот… в могилу…
— Ну-ну — жив покуда! А там, глядишь, и вытащим тебя оттуда с Божьей-то помощью… Ух… горишь весь… точно головешка… И трясунец колотит… И взора помутнение… И озяблость членам всем… да и нутру… Хорош… И как я тебя тащить от смерти буду?.. Господи, даруй ума да умелости рабу Твоему в деле праведном, наставь, Господи, науку врачевальную познать
да к пользе страждущего раба Твоего… Эй, как звать-величать-то тебя, человече Божий?
— По… помер… помер уж я… Закопали… вовсе…
— А как же Господь Бог станет кликать тебя в чертоги свои?
— Пе… Петькою… Пет… Петрунькою… был я…
— Угу… Ладно… Лежи себе спокойно, а я покуда поговорю… Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Сей заговор не на час, не на день, не на неделю, не на месяц, не на год, а на весь век и на всю жизнь, аминь, аминь, над аминем аминь. В начале бе слово, и слово бе к Богу, и Бог бе слово, аминь. На горах афонских стоит дуб морецкий, под тем дубом стоят тринадесять старцев со старцем Пафнутием. Идут к ним двунадесять девиц простоволосых, простопоясных, и рече старец Пафнутий с тремянадесять старцами: «Кто сии к нам идоша?» И рече ему двунадесять девиц: «Есть мы царя Ирода дщери, идем на весь мир кости знобить, тело мучить». И рече старец Пафнутий своим старцам: «Зломите по три прута, тем станем их бити по три зари утренних, по три зари вечерних». Взмолились двунадесять дев к тринадесяти старцам со старцем Пафнутием. И не по-
что же бысть их мольба. И начаша их старцы, глаголя: «Ой, вы еси двунадесять девиц! Будьте вы трясуницы, водяницы, расслабленные и живите на воде студенице, в мир не ходите, кости не знобите, тела не мучьте». Побегоша двунадесять девиц к воде студенице трясуницами, водяницами, расслабленными. Заговариваю я раба Петра от иссушения лихорадки. Будьте вы прокляты, двунадесять девиц, в тартарары! Отыдите от раба Петра в леса темные да древа сухие…
…Весь обмороженный, до полусмерти избитый, сильно искусанный волками, до потери сознания перепуганный и до глубины души потрясенный всем случившимся с ним всего за одни-двое суток, Петрунька медленно вновь обретал жизнь. Только на десятый день он вполне осознанно спросил склонившегося над ним человека с добрыми и веселыми голубыми глазами, сочными красивыми губами и с большой тускло-золотистой бородой, то
и дело приятно покалывавшей и слегка щекотавшей его лицо и тело:
— А тебя как звать-то, дед?
— Пахомом, голубчик, Пахомом…
— А ты кто же таков будешь?
— Человек я, стало быть, раб Божий из костей да кожи, из очей да рожи. Все при мне, что Богом дадено, имеется. Ах ты господи, расседание-то113 грудное каково у тебя, милок! Ты бы помолчал покуда… Дай-кося я еще разок-другой маслом фиалковым всего тебя разотру, полегчает, Бог даст… А ко сну настоечку из сельдерея отведаешь. Ништо, голубчик ты мой, уходит смертный дух из тебя потихонечку… Потерпи еще малость, и первый молебен Вседержителю нашему отслужим…
— Это ты… ты меня из могилы выкопал… а, дед Пахом?
— Угу… Так уж сошлося…
— А я на том… на том свете уж был?
— Недотянул самую малость… Господь не допустил…
— А теперь… теперь-то я где?
— Да у меня же — в скиту моем, на печи горячей возлежаша…
— Просторно тут… Лепотно… Дух вкусный… Тепло… А ты не станешь бить меня, дед Пахом?
— Ох, господь с тобою, милок! У кого на дитя кулак поднимается, на того беспощадная кара божия надвигается. Так-то вот… Ну, давай врачеваться сызнова. Лечиться — не на царевне дивной жениться…