Москва-Лондон
Шрифт:
а не коряга кривобокая!
— То-то отощал вовсе…
— Ну, ну, трухлявая, туда же… в люди… С чего явилася?
— Да уж не на тебя наглядеться… О детях наших напомнить тебе при-
шла. Все сердце об них изорвала…
— Дети, дети, да куда мне вас дети… — бормотал князь, усердно расправляясь с гусиной лапкой. — У всех их свои уж дети… Чего ж сердце-то об их драть?
— Без них горе, а с ними вдвое…
— Ну и чего с ними теперь приключилося?
— Дарья вон тяжелая ходит…
— Эка невидаль мужней жене разродиться! Была под венцом, так и дело с концом…
— Кабы так-то…
— А как же еще-то?
— Муж ее, зятек наш, уж больше года при войске государевом обретается…
— Ну-у-у… — Князь выронил гусиную лапку и уставился на жену по-
красневшими вмиг глазами — первый признак обуревавшей его ярости. — Лиходельница107 клятая! Ужо вернется Степан — с кишками грех из нее выдерет, а уж я-то ему помогу двумя руками… и двумя ногами в придачу! Ну, бабы! Ну, чертово семя!
— Забрать ее с Ростова надобно. Отрядил бы людей каких…
— Я те отряжу! — Князь с силой грохнул кулаком по столу и угодил
в блюдо с квашеной капустой, забрызгавшей все лицо и бороду. Но в гневе он был нечувствителен к подобным пустякам и продолжал бушевать: — Обгадила весь наш род, стерва! В землю по самую шею, страдницу!
— Никто о том еще не ведает, и ты не орал бы на весь дом… В деревне дальней разродится, а там, Бог даст, в Ростов налегке и вернется. Авось
и пронесется стороною беда с позором… Лишь бы ты не сеял ветер, а уж я-то молиться буду денно и нощно…
— Да я ее… суку мокрозадую… — Князь еще раз треснул по столу кулаком, но княгиня решительно оборвала поток гневной брани.
— Ярись, ярись, коли затеял всему белому свету весточку подать про позор наш! — заявила она. — Укрыть да стереть его надобно, коли по уму-то жить, а не по ярости! К тому же отец ведь родимый ты ей, а не палач лютый… Вот и войди в ум свой да решай, как дочь от беды и позора спасать будем…
— Баба за бабу что черт за сатану… — прошипел князь. Он замолчал,
и его гнев сейчас выдавал лишь устрашающий скрежет зубовный. Наконец князь тяжело вздохнул и спросил: — Сама поедешь?
— Сама… Кому ж мне довериться по такому делу…
— Куда свезешь?
— Найду пристанище… Оставь сие на мне…
— Ладно… С ней будешь?
— С нею.
— Ладно… Надо чего будет — дай знать.
— Дам.
— Когда в дорогу?
— Завтра поутру… коли управлюсь… да на ногах стоять смогу…
— Людей надежных в охрану дам.
— Спаси тебя Господь… князюшко…
— Спасет… как же… при таких-то детках…
— Да при таком-то отце их…
— Что-о-о-о?!
— Не ори — не страшно… Отбоялась уж я… Сам творишь непотребное, оттого и дети твои грешат бесстрашно. Нюрка вон, девка наша дворовая, призналась намедни, будто понесла от тебя. А сын твой Алешка? Как овдовел, словно сбесился вовсе: ни одну юбку мимо себя не пропускает, чтоб не задрать ее на голову бабью! Давеча кузнец Ивашка приходил, челом бил на поганца нашего: дескать, дочку его Алешка силком взял, а ей всего-то десять годочков грянуло! Вся Вологда уж ропщет: кого-де сынок княжий не приголубит, того отец его в постельке пригреет! Тьфу на вас, козлов неуемных!
— Но-но, баба! Господь спину твою изогнул, а я вот язык твой вдогонку выдеру! Ишь, осмелела, убогая! Прочь с глаз моих! Ступай телку свою блудливую из петли вытаскивать да с ею же и оставайся до скончания века своего! У-у-у, коряга трухлявая… Туда же — мужиков охаивать, рода человеческого продолжателей! Сгинь, постылая!..
— Тьфу на вас — одной елки иголки! Не отец ты — зверь лесной! Ужо Господь спросит с тебя, окаянного! А за меня — сторицею! Всем святым угодникам о том молебны справлю…
— Дура! Сгинь!
— У дурного мужа жена всегда дура!
— У-у-у, черница непотребная! Сгинь! Сгинь!
И князь в бешенстве забросал едва передвигавшуюся княгиню всем, что было на столе, а вдогонку ей швырнул даже большой кувшин с брусничным квасом…
Гнев и злоба душили князя. Он широко раскрыл рот и утопил глаза
в толстом панцире своих темно-красных складчатых век с редкими рыжими ресницами. Дышал он трудно, с тяжким и громким присвистом. На лавке сидел, всей спиной привалившись к бревенчатой стене своих хором в вологодском кремле.
А тут еще думы, заботы…
Кругом — одни заботы, куда ни глянь…
Да еще княгиня, жена отринутая, сухого хвороста в костер подбросила…
Дашка, дочь родная, дуреха шкодливая, подол на морду натянула, с ветром залетным обвенчалась от родного мужа втайне, нечистую силу родит, не приведи господи…
Алешка, наследник рода-племени, бабник неугомонный, в вине к тому же утоп! Разбойник истинный — по чресла в крови людской ходит… Того гляди, людишки черные, разбойные, озлясь на княжича ненасытного, вздернут за ноги на гнилой осине, живот вспоров для начала… Возле него
и сам за брюхо свое держись покрепче…
Или второй сын, Андрей, червь книжный. Тихий да хитрый… Сатана
с крыльями ангельскими… Низок и мал ему кремль вологодский… Всякие иные кремли городовые тоже ему не в радость. Вот и точит он зубок на московский кусок… И то — сверху-то легче бога за бороду уцепить…
А еще — три дочери, бабы замужние?!
Старшая, жена дворянина коломенского, как с пятнадцати лет начала спать со своим мужем, так и поныне не перестает плодоносить ежегодно, никак просохнуть не может. Скоро, видать, по миру пойдет… всем семейством своим бесчисленным… соплями детскими умываясь… Крольчиха без-умная… травой да корой детей бессчетных кормить станет… А мужик ее, труженик постельный, ни к чему иному и не пригоден… Снова обоз туда снаряжать надобно — уморит внуков-то… Поглядеть бы на них под старость-то, что ли…
Средняя в свои двадцать-то пять годочков второго мужа заездила. От обоих — наследства немалые прикопила… Сказывали людишки верные, будто сам государь, во Владимире гостюючи, дом ее не обошел, ночи с днями перемешивая… Ишь, прыткая-то какая… Хм… не в мать, так в отца, а не в обоих — так в прохожего молодца… Тоже и с нею докука маятная — от нашего же ребра не ждать нам добра…
Младшая, пухлая да румяная, словно солнышко летнее, до двадцати лет постельку девичью мяла, зато боярину знатному московскому в жены была дадена. Старик вовсе запыхался от натуги… Глядишь, вскорости напрочь дух испустит, а тогда…