Москва в очерках 40-х годов XIX века
Шрифт:
И пойдет он навязывать не в час купленный товар то знакомым, то незнакомым торговцам, сунет кому воз, кому два; а как не задастся дело, махнет иной раз, например, из-за Москвы-реки ко Кресту [2] , до которого, на худой конец, будет семь верст. Сколько мужики накладут ему добрых слов за эти мытарства – и на воз не повьешь. Не ранее как к вечеру освободится он от своей обузы.
Что же выручил кулак за эти хлопоты, за всю беготню, за низкие поклоны и усердные упрашивания? Да много-много по полтине с воза, а с иного и по гривеннику. Половину этой выручки он в тот же день прочайничает, проест, а другая уйдет завтра, до новой покупки, потому что нельзя же стоять на холоду целое утро от самой зари и не погреться.
Бывают с кулаком случаи еще хуже. Иной раз, когда нет заказов, рискнет он сам купить небольшой обоз; купить, разумеется, не на чистые деньги (имей он их, так не был бы кулаком), а даст задаток, какой-нибудь целковый. Но куда сбывать куплю и кому везти товар? Слышал он на днях, что одному лавочнику, где-то на краю Москвы, требуется хлеб. Везет, и что же? Мука спрашивается, да только не ржаная, а пшеничная… Везет в другое, в третье место, везде наудачу; но где только что вчера запаслись товаром, а где лишь сегодня сделали заказ другому кулаку. День зимний не велик, глядь – на дворе уж вечер; обозчики сильно ропщут. Что делает кулак при таком бездолье? – отступается от задатка, равнодушно выслушивает брань мужиков, тратит последний гривенник на чай и по пословице «утро вечера мудренее» идет ждать следующего дня, который должен или выручить, или опять выучить его.
Уважая все эти причины, боясь несостоятельности кулака, многие обозы, как клад, не даются ему. А по чему же отличить кулака от настоящего торговца, особенно человеку малоопытному? Конечно, не по одежде, а по тому, что между русским купечеством еще не перевелись люди старинного покроя, которые, с миллионом в кармане, одеваются как деревенские старосты; речь и ухватки кулака исполнены наметанности, бойкости; но зато в них вовсе нет сановитости, чувства собственного достоинства (или своего кошелька) – этих качеств, отличающих настоящее купечество, по которым тотчас узнаешь человека с независимым состоянием.
Теперь вы знаете положение кулака: комиссионер, или сводчик, и довольно горемычный. Отчего он сделался им, сказано будет ниже, а пока объясним странную, по-видимому, причину, почему торговцы платят за комиссию, когда они сами без больших хлопот могли бы купить тот же товар и за ту же цену. Ведется это потому, что всякое дело мастера боится, а без обиды любому мучнику можно сказать, что он не купит товара супротив кулака и по цене, и доброте. Мало того, что глаз и рука кулака привыкли быстро различать достоинства всякого хлеба, он, не доверяя многолетней своей опытности, иногда носит с собою, за пазухой, маленькие вески, на которых прикидывает сомнительное зерно; мало того, что, зная цену всякому хлебу, торгуясь как жид, он из соблюдения выгод своего заказчика посулит иной раз пару бирок (то есть целковиков) продавцу, лишь бы уступил хоть по грошу с пуда, и продавец без зазрения совести, но тайком от обозчиков соглашается на эту стачку на том основании, что своя рубашка к телу ближе.
Итак, зимой кулак является комиссионером при торговле хлебом. А в прочие времена года, когда нет обозов, чем он занимается, каким промыслом живет? Да так же кулачит чем- нибудь, хотя, без привычки, другая-то работа ему не по сердцу; а в ину пору, глядя на его беззаботное ничегонеделанье, можно подумать, что он соображает последствия английских законов о хлебе для нашей торговли. Но ни ему, ни нам не до шуток: бейся как рыба об лед, а продышать все-таки надобно до поры, до времени. И дышит кулак, как сказал я, чем придется. То сводит двух хлеботорговцев, из которых один нуждается в деньгах и рад с убытком переменять на них товар, а другой при богатстве наличными не прочь купить дешево; то отправляется близ Святой недели к заставе сторожить возы с телятами, дает задаток за один, за два, везет к мяснику и получает известный процент за труды; то делается поставщиком дров к какому-нибудь беспечному холостяку; то покупает хлебную контрабанду; то, наконец, пускается в торговлю сеном, ниспадает до унизительного барышничества. Да мало ли чем можно просуществовать в большом городе человеку тертому!
Впрочем, по торговле сеном есть особенные, специальные кулаки-барышники, занимающие середину между теми и другими, а поэтому составляющие явление столь же непонятное в мире торговом, как амфибия или двуполые животные в зоологическом. О них необходимо сказать несколько слов, чтобы не обиделись невниманием к их промыслу.
Кажется, коммерческой способности кулака и делать бы нечего по сенной части: ан нет, работы вволю, да притом круглый год. Купить воз сена и перепродать его с барышом, разумеется, дело нехитрое, о которое не стоит и рук марать; но продать, например, 25 пудов за 30 – это казисто, есть чем похвастать, и для кармана прибыльно. Правда дороже всего, а погрешил бы я против нее, утаив способы, какими совершается эта диковинная продажа.
Покупывали ли вы сено? Да или нет, а наверно знаете, что продается оно на вес, и на всякой сенной площади есть весы. За вешанье надобно заплатить самую крошечную сумму, но или весы заняты, и очереди ждет намало возов попрежде вашего, или по очень извинительной экономии, полагаясь на свой глазомер, вы думаете выгадать несколько пудов, купив на авось, без веса. По той или другой причине сено куплено кругом, сено сухое, душистое, поёмное; а воз-то какой, в ворота не проходит. Когда свалят его на сеновал, полюбуйтесь своей покупкой и угадайте, отчего сена стало как будто меньше? Не от того, что лежит оно в куче, а от того, что исполинский воз, как пузырь, в середке был пустой. На эту штуку, довольно общеизвестную, частенько пускаются и подмосковные мужики: «Обмана тут нет никакого, – толкует православный люд, – гляди да и вешай, на то от казны и весы поставлены, а наше дело мужицкое». Операцию надуванья воза мужик производит дома, а кулак-барышник перенавивает сено где-нибудь в укромном уголке, например, на знакомом постоялом дворе.
Второй способ отзывается отъявленным мошенничеством. Вот он. Изящная вдова или какая-нибудь черноокая птичка, которые очень мило разъезжают по магазинам, но сочтут за ужасный стыд, за компрометирование своей репутации покупать самим что-нибудь необходимое для хозяйства; артист с поэтической душой, но с бестолковым рассудком, сорящий деньгами, как импровизатор стихами; кутила сомнительного происхождения и живущий сомнительными средствами – все они покупают сено не сами, а поручают эту «черную» работу слугам. Не знаю, существуют ли теперь остатки тех старинных служителей, которые рады были за своих господ идти в огонь и в воду, составляли с ними, как велось это в нашей старой Руси, одно семейство, маленьких нянчили на руках, с подростками шли на службу государю, у семьянинов делались чем угодно – один служил за семерых, – не знаю, есть ли теперь такие слуги и где они?.. В наше скороспелое время редкий не сочтет безгрешным воспользоваться барскою оплошностью, а следовательно, и барскою казною; прямо он не украдет, а благонамеренно, «под видом благочестия», как выражается сам, случая не пропустит. И вот посылают такого слугу, своего или наемного, одна история, покупать сено; посылают с полною благонадежностью на его честность и знание дела. Знание, действительно, не подлежит никакому сомнению, потому что покупает он не в первый раз и знает не одного кулака-барышника. Завидев земляка (все плуты земляки между собою), последний почуял добычу; живо шепнул несколько слов обозчикам, с которыми калякал до того времени, и бросился навстречу к гостю желанному. Приветливо раскланиваются они друг с другом и идут пить чай, а перед чаем пропускают по маленькой единственно для того, чтоб удобнее было толковать о деле.
– Сколько же вам требуется, Василий Савельич? – спрашивает кулак-барышник, осушив пятую чашку, – а сено, батюшка, я вам скажу, первый сорт, душистое такое, что хоть заместо чаю пей; услужу благоприятелю.
– Да мы теперь держим четверню, – отвечает покупщик, – так, по крайности, надо десять возов.
– Прибавьте парочку, так и будет раз в раз весь обоз. А уж сено-то, сено какое, важнеющее.
Верный слуга возражает, что готов бы взять и двадцать возов, да барин на днях продулся в картишки, так в деньгах и будет запятая. Но соблазнительная настойка недаром стоит на столе.
– Повторите-ка, почтенный Василий Савельич, – промолвливает брадатый дипломат в синем кафтане, наливая рюмку; а потом «без троицы дом не строится, душа мера», за второю рюмкою последует третья, так что под конец распиванья чаю повеселевший покупщик соглашается взять все возы.
– Барин и поворчит немного, да ведь брань на вороту не виснет, – говорит он в заключение.
– Вестимо, батюшка, – поддакивает кулак. Для успокоения своей совести покупатель, по-видимому, внимательно осматривает сено, выдернет клок то из того, то из другого воза, понюхает, помнет, отыщет одну толстую былинку и из-за нее примется порочить товар; но все обойдется благополучно. Сладятся в цене, взвесят сено и опять пойдут запивать магарычи.