Москва в очерках 40-х годов XIX века
Шрифт:
«Messieurs et mesdames, – говорит он поучительным тоном, как с кафедры, обращаясь к нам, северным варварам, – до сих пор волосочесальное искусство в России находилось на самой низкой степени, нисколько не соответствующей прогрессу других частей цивилизации. Им занимались большею частью ремесленники, не чувствовавшие в себе никакого призвания к этому артистическому занятию. Надобно родиться куафером. Посвятив всю жизнь свою шевелюре, я нарочно покинул Париж, где находился членом одного из знаменитейших волосочесальных заведений, переплыл моря и явился в эту столицу, с пламенным желанием принять на себя попечение о ваших головах и головках. Могу смело сказать, что я обладаю всеми сокровеннейшими тайнами куаферии и успехи мои по этой части не оставляют желать ничего более. Кому неизвестно, что прикосновение артистического гребня решает участь головки, дебютирующей в свете, а мастерски приколотый цветок или грациозный локон определяет число побед на бале. Для человека хорошего тона прическа то же, что оружие для воина. С этой целью я открыл роскошно комфортабельный зал для стрижки и завивки волос, в котором находятся особые апартаменты для дам. Здесь имеется все, что может удовлетворить самому прихотливому вкусу: большой запас настоящих французских волос, превосходный ассортимент готовых кос, париков, накладок, буклей, бандо, торсад, лучшие парфюмерии, косметики, феноменальная вода, окрашивающая волосы в одну минуту, и проч. – словом, все, что принадлежит до моего искусства. Надеюсь, что публика», и т.д. Надейтесь, г-н профессор гребенки, надейтесь; а мы на домашнем совете вздумаем думу крепкую: куда же девалась шелковая коса души-красной девицы, перевитая лентами, пересыпанная жемчугом? кто обрезал кудри русые добра-молодца? – подумаем, вздохнем да и пойдем стричься под приезжую гребенку а la что-нибудь, пожалуй хоть а la Russe, если скажут нам, что Париж удостоил издать такую моду.
Стоит еще заметить в публикациях различные прилагательные, какими сопровождается слово продажа: продают за отъездом, за излишеством, по ненадобности, по обстоятельствам, по нужде… Сметливые покупщики соображают по этим эпитетам план приступа и ход дела: нужда человеку, воспользуйся ею, прижми его и несколькими удачными покупками составь себе славу умного человека. Впрочем, и продавцы не всегда промах, и слова: обстоятельства, нужда, отъезд – нередко одна приманка, на которую идет крупная рыба. Вообще, известное выражение «дешево и сердито» искушает не одного добропорядочного человека, и, пользуясь этим невинным желанием, многие магазины назначают, кроме громкой Фоминой недели, еще несколько недель в году для продажи «по самым дешевым ценам»; иные вдруг объявят, что спешат распродать ассортимент таких-то товаров «с необыкновенною, неслыханною уступкою», да и публикуют это добрый год, к удовольствию расчетливых покупателей и к пользе своего кармана. А один книгопродавец, которому досадно было видеть, как хватают барыши Ножевая линия с Панским рядом в Фомину неделю, объявил, что у него продаются литературные остатки!!!
Но не все же одни пуфы (по-русски надуванья) встречаются в публикациях. Много в них вызывающего не одну насмешку; есть в них и горе, и тайны, скрытые под формою букв; говорят они и мысли, лишь надо читать их
С толком, с чувством, с расстановкой.
«Одинокий пожилой человек ищет места управителя в надежде заслужить себе вечный приют усердием и честностью. Спросить там-то. Тут же продается канарейка, которая дерется на руке и поет». И вот представляется бедная комнатка-уголок в глухом переулке, в старом деревянном домике; убранство ее – ветхий стол, давно приговоренный к сожжению, стул без задка да матрас с чемоданом вместо подушки. Здесь, на хлебах у какой-то вдовы, приютился в ожидании места объявитель. Издалека притащился он в надежде основаться и дожить свой век в столице. Ни родных, ни знакомых – нет у него никого в огромном городе; был, правда, один сослуживец-однокашник, да он живет теперь в таких палатах, что и подойти страшно; верзила-швейцар стоит у дверей, докладывает по выбору, а на пришельца и не взглянул. Потолкался кое-куда будущий управитель – везде один ответ: «подождите». Ждет он и месяц, и два, и полгода, перебиваясь со дня на день последними крохами; наконец, и крохи под исход, и продавать более нечего; разве единственный заслуженный фрак. Хозяйка отдыха не дает: «когда же, батюшка, разбогатеешь ты деньжонками? Сама, вдова горькая, бьюсь как рыба об лед». – «Дай напечатаю в газетах, авось будет толк, навернется, может быть, какой приезжий помещик», – думает бедняга и отдает трудовой четвертак за скромную публикацию. Но если кому и нужен управляющий, кто поедет в такую даль? А когда и завернет случайно наемщик, не сойдутся: не учился, дескать, рациональному хозяйству, осанки управительской не имеет, смирен больно, не сумеет прикрикнуть как должно, распечь кого следует… И опять тягостные дни бесплодного ожиданья, опять пуще прежнего пристает хозяйка, грозит жаловаться… «Делать нечего, продам Анночку», – решается бездольный управитель; а Анночка – канарейка, вскормленная и обученная им в счастливые годы. Привез он с собою желтобокую певунью и век бы не расстался с нею, – да нужда, авось дадут на редкость рублей двадцать… Новая публикация, новое мучительное ожидание. Кого-то бог пошлет – покупщика или наемщика? «Ну, Анночка, прыгни, голубочка, на руку, запой в последний раз бриллиантовой флейтой с раскатами… Ох, нет, ни за что не расстануся с тобой!»
«Гувернантка, знающая языки французский, немецкий и музыку, желает поступить к малолетним детям в самую дальнюю губернию». Почему же в самую дальнюю, в глушь, в Саратов, в Оренбург? Почему не здесь, в столице, или в ближней губернии? Не высказывается ли тут желание унести далеко от суетной, шумной жизни, от любопытных взоров, от людских пересудов следы душевного горя, неизлечимой сердечной раны – и среди новых впечатлений, однообразного, скромного быта заглушить в себе грустные воспоминания? Кто знает! Чужая душа, что лес, темна.
«Проездом от Арбатских ворот под Девичье потерян старинный кинжал с простой деревянной рукояткой; доставивший его по адресу получит такую-то награду». Это что значит? Потерял антикварий, возивший показывать другому любителю старины свое приобретение, стоившее ему немалых хлопот; поднял потерю уличный мальчишка и, рассмотрев, что ножик крепкий, усердно отточил его на камне и определил исправлять какую-то домашнюю службу. Мигом разнесла публикация весть о дорогой для древнолюбителя потере; но, увы! мальчишка не читает газет и ценит свою находку не на вес золота, которое мог бы получить от хозяина вещи, а дешевле обыкновенного ножа, потому что у этого последнего ручка- то костяная… А между тем бедный антикварий не знает себе спокойного часа; чуть стукнули в дверь – кто? не кинжал ли принесли? Займется делом – мысли бегут за мечтами, в строках мерещится узорчатая рукоятка с надписью, объяснение которой доставило ему столько удовольствий; забудется сном – сердце не на месте и тревожная дума пробуждает ежеминутно.
Потеря другого рода – и другая сторона медали. «На маскараде в Большом театре обронено золотое кольцо, с медальоном из волос, на котором вырезаны, литеры Н.И.18…» Здесь как гадать? Действительно ли волею злой судьбы потерян сердечный сувенир, или какое-нибудь остроглазое домино похитило его с согласия владельца за ужином tкte-а- tкte? Сожалеет ли потерявший об утрате, или с приятным чувством воспоминает о милой болтовне, которой предшествовало похищение кольца, и только для формы, для успокоения особы, с которой связало его кольцо лет пять тому, публикует во всеобщее известие о сомнительной потере? За неимением фактов решить трудно.
«Отставной унтер-офицер желает быть дядькой или смотрителем за домом; он же может быть камердинером, дворецким и поваром; знает мастерства: сапожное, башмачное и портное». Нет никакого сомнения, это суворовский чудо-богатырь. Бил он турок и поляков, в Париже пировал, под Варшавою стоял, а теперь, уволенный вчистую, не хочет да и не может жить без дела: со скуки пропадешь. Нет нужды, что на плечах он носит за шестьдесят: любого двадцатилетнего парня заткнет за пояс. Прошел он сквозь огонь и воду, едал хлеб не из семи печей, – так ему всякая должность знакома, как свои пять пальцев, ничего из рук не вывалится. И малюток он будет няньчить, и за подростками присматривать, и взрослым прислуживать, и кушанье какое угодно состряпает, и платье заново поставит. Не упускайте же такого клада, благо сам в руки дается; а ты, храбрец-кавалер, здравствуй на многие лета!
«Душеприказчики покойного NN (по слухам – миллионера) сим вызывают, по неизвестности местопребывания, единственного его наследника (такого-то), в установленный законом срок, для вступления во владение завещанными ему благоприобретенными капиталами покойного». Итак оказывается, что богатые дядюшки существуют не в одних романах. Где- то и как застанет счастливца нежданная весть? Может быть, под железным гнетом обстоятельств, в долгу как в шелку; может быть, у него не найдется и рубля, чтобы угостить первого, кто, как живой водою, вспрыснет его этим известием, - у него, который через сутки, отуманенный волшебным превращением, не будет знать, что делать со своим богатством!
Но ведь это одни мечты, работа воображения, – заметит иной положительный человек. Спорить не буду; а если угодно вам положительности, потрудитесь прочесть заключительную нашу публикацию: «Отдаются под верные залоги от 30 до 50 тысяч рублей серебр.». Кажется, увесистее нельзя и требовать, даром что напечатано неказисто. Скорее же, скорее все, владеющие верными залогами, садитесь – не на ковер-самолет, изгнанный из употребления, а на паровоз – и спешите по адресу, пока не упредили вас.
Паровоз – эмблема нашего парового века {68} , требующего, чтобы всякий мало-мальски разумный человек хоть бы рысцою да бежал и успевал за его семимильными шагами под опасением, в случае обыкновенной ходьбы, прослыть отсталым от века; паровоз, и ты попал в публикацию: «Магазин под знаком паровоза». Что ж это такое? Да ничего более, как вывеска, изображающая паровоз, который мчит на себе колесную мазь, чернила, лошадиные лекарства да бритвы с ремнями, потому что эти предметы, вероятно выражающие дух века, продаются в означенном магазине.
Следовательно, вывеска – это указатель, способствующий к отысканию какого-либо предмета, и название свое получила от того, что вывешивается. Это ясно и не требует никаких филологических изысканий. Публикация – указатель временный, вывеска – постоянный. В древности всякий, занимавшийся какою-нибудь промышленностью, вывешивал признак, по которому легко было бы найти его без расспросов. С распространением образованности обычай этот, по многим причинам, оказался неудобным, слово заменило дело, и возникла новая отрасль живописи – вывескописание {69} . Впрочем, следы древнего обычая сохранились местами еще и доныне; обручник вывешивает над своею лавочкою-мастерскою связку обручей; местопребывание стекольщика означается неказистой рамкой из разноцветных стекол, иногда с изображением долота; лавку шорника указывает висящий на дверях хомут или дуга; на притолке у дышащего паром окна калачника торчат «крупичаты- горячи». Но скоро-скоро эти незатейливые приметы уступят место вывескам, и скоро все будет вывеска…