Мой истинный враг

Карвер Крис

– Мэтт, – нет сил огрызаться с ним, хочется просто достучаться сейчас и дать понять, что это не было демонстрацией, это было попыткой дать им обоим нормальную жизнь. Это не было назло, это не было детским капризом, черт побери, это было просто необходимостью.

Когда их взгляды сталкиваются, Ребекка уверена, что ее сейчас убьют. Обхватят шею пальцами, сдавят до хруста и переломают, ни разу не моргнув.

Но Мэтт удивляет ее. Он пристально смотрит, потом тянется и мягко трогает окровавленной рукой его живот.

Ребекка могла бы оттолкнуть его, если бы не была в ступоре, так что сейчас она просто сидит и наблюдает, как Мэтт прислушивается к ее ощущениям.

Он ищет ее.

Боль.

Прислушивается к ее ощущениям.

И, не найдя никаких перемен, с облегчением выдыхает.

– Если тебе так плевать с кем, – сухим голосом шепчет Мэтт, опуская руку. – Могла бы попросить меня. По крайней мере, мы связаны…

Ребекка чувствует себя слабой. Ее убивает подкожное, животное желание вцепиться Мэтту в футболку, вжаться в его тело своим и разрыдаться от страха и ужаса.

Поэтому она делает то, что привыкла делать.

Улыбается.

– Вот именно, Мэтт, – шепчет она, мечтая, чтобы сердце остановилось. Она так устала причинять ему боль. Она так устала. – Мне еще не настолько плевать с кем.

Ребекка поднимается на ноги и идет в гостиную, делая единственное, что сейчас имеет смысл: берет мешки для мусора и начинает уборку. Сначала куски дерева – все, что осталось от стола и полок, потом обрывки книг и разодранные подушки.

Она так увлекается, что не слышит шагов. Вскрикивает, когда ее ловят за руку и рывком разворачивают, крепко сжимая за плечи.

– Что ты помнишь с той ночи?

До Ребекки не сразу доходит, а когда она, наконец, понимает, о чем идет речь, ужас собирается комом в горле.

– Ты шутишь, – шепчет она, вырываясь.

Мэтт идет за ней по пятам.

– Не шучу. Что ты помнишь? Как ты оказалась в лесу? Почему твои родители там оказались, почему тебя искала полиция и добровольцы? Почему, Ребекка?

Она разворачивается и пытается ударить Мэтта по лицу, но лишь мажет костяшками по краю скулы – не попадает.

– Пошел ты нахрен!

– Ты всю жизнь ненавидела мою семью! Играла с нашими чувствами, делала вид, что тебе плевать!

– Остановись!

Вторая попытка ударить тоже с треском проваливается.

– Нет! Ты винишь мою семью, причиняешь им боль, но единственный, кто виноват в смерти твоих родителей – это ты сама!

Третий удар приходится прямо на бровь и правый глаз. Мэтт отшатывается, хватаясь за лицо, но Ребекка не может остановиться, она чувствует себя одичавшим котом: бросается на него и бьет, бьет, бьет, пока рука не начинает гореть. И даже потом она чувствует, как все тело выламывает от желания причинить еще больше боли, почувствовать запах крови. Она желает Мэтту умереть.

А Мэтт не сопротивляется больше.

Но силы не бесконечны, и в какой-то

момент они заканчиваются. Ребекка плюхается на покрытый грязью пол с исцарапанным паркетом. Ее трясет так, что зуб на зуб не попадает. Мэтт весь в крови, грязи и, кажется, слезах, подползает к ней и добивает словами, выплевывая их в лицо.

– Почему ты выпрыгнула из той машины? Что случилось, Ребекка, почему твой отец и твоя мама покинули машину ночью в полнолуние и побежали за тобой в лес? Что случилось, Ребекка?

Телефон в заднем кармане чудом цел. Ребекка дважды его роняет, пачкает сенсор кровью – кровью Мэтта, разумеется, – пока, наконец, не набирает номер, глотая воздух горящим горлом. Она словно жевала стекло.

Трубку берут после третьего гудка.

– Что случилось той ночью? – всхлипывая, спрашивает она.

– Ребекка? Ты в порядке, милая?

– Тара, ты говорила, отец позвонил тебе и попросил поисковую группу. Что случилось? Почему я выбежала… из… машины?

Странно, что она не вырубается, потому что это определенно самая сильная паническая атака в ее жизни.

– Ребекка…

– ГОВОРИ!

– Я не знаю, что случилось, дорогая, клянусь! Все, что он сказал мне – что ты резко начала кричать и просила остановить машину. Ты громко кричала, у тебя пошла кровь из носа, и ты… Ты повторяла одну фразу.

Внутри словно что-то обрывается. Ребекка смотрит на Мэтта – прямо в его мутные глаза. Красивые глаза. Наверное, самые прекрасные на свете глаза, которые она так ненавидит.

– Что за фраза, Тара? – шепчет из последних сил.

– Ты повторяла: «Я нужна ему». Много раз, будто обезумев.

Телефон выскальзывает из пальцев.

* * *

Солнечный свет царапает прикрытые веки подобно стеклу. Мэтт крепче закрывает глаза, не желая возвращаться из сна в пропитанную болью реальность. Ему ничего не снилось, он просто спал – спокойно и бесстрашно, наверное, впервые за это время. И пусть это была пустая ночь, не наполненная ничем, она была одной из лучших.

– Мэтт, – кровать прогибается под чужим весом. Он мог бы прикинуться спящим, но у отца прекрасно развита интуиция, он может чувствовать ложь, пожалуй, лучше, чем кто-либо из них. К тому же, он оборотень, хоть и с частично спящими способностями. – Сынок, скажи мне, где она?

Мэтт прикрывает глаза ладонью, надеясь еще хоть на секунду продлить это чувство спокойствия.

– Откуда мне знать?

– Почувствуй.

Легко сказать.

Чувствовать Ребекку после того, что случилось – адски больно. Каждый раз, когда Мэтт делал вдох и хватался за ниточку, ловя с ней связь, острая боль простреливала все его тело, и Мэтт падал. Не физически, а морально. Падал глубоко, в жерло вулкана с кипящей лавой. Падал, теряя воздух, теряя себя.

– Я не знаю, пап.