Мой мальчик
Шрифт:
– Но ты же не живешь с папой. Да и вообще, кто живет с папами? У нас в школе у кучи детей родители в разводе. И никто из них не живет с папами.
– А Стивен Вудс?
– Ну хорошо, Стивен Вудс, ты победил.
Хоть они и говорили на грустную тему, все равно Маркусу разговор нравился. Он представлялся ему значительным, монументальным, как будто его можно было обойти вокруг и рассмотреть с разных сторон, а когда разговариваешь с детьми, такого обычно не бывает. «Ты вчера смотрел вечером хит-парад лучших клипов?» Немного пищи для размышлений. Отвечаешь «да» или «нет», и все дела. Теперь было ясно, почему его мама выбирает друзей, а не просто мирится с компанией первого встречного, или тусуется с фанатами какой-нибудь футбольной команды, или общается с теми, кто одевается так же, как она, – как это обычно и происходит в школе. Должно быть, его мама ведет такие же разговоры со Сьюзи, разговоры, которые не оставляют равнодушным, где все сказанное собеседником подталкивает к размышлениям.
Он хотел, чтобы их беседа с Элли продолжалась, но не знал, что для этого сделать, ведь завязала разговор Элли. Он вполне справлялся с ответами на вопросы, но сомневался, что достаточно умен для того, чтобы заставить задуматься Элли – как она заставляла его, – а потому чувствовал неуверенность. Ему очень хотелось быть таким же умным, как Элли, но он таким не был и, видимо, не будет никогда: она старше сейчас и будет старше всегда. Может, когда ему исполнится тридцать два, а ей – тридцать пять, это перестанет иметь значение, но сейчас ему казалось, что если в ближайшие несколько минут он не скажет что-нибудь исключительно умное, то не увидит ее рядом с собой не то что через двадцать лет, но уже в конце вечера. Вдруг он вспомнил, какого рода развлечения мальчики должны предлагать девочкам на вечеринках. Он не хотел ей этого предлагать, потому что знал, насколько неуклюж, но альтернатива – позволить Элли уйти разговаривать с кем-то другим – была слишком ужасна.
– Хочешь потанцевать, Элли?
Элли уставилась на него расширенными от удивления глазами.
– Маркус! – Она снова залилась смехом. – Ты такой смешной. Конечно не хочу! Ничего хуже и вообразить нельзя!
Он понял, что нужно было придумать вопрос получше, что-нибудь про Курта Кобейна или про политику, потому что Элли исчезла, чтобы покурить, и ему пришлось пойти искать маму. Но в полночь Элли нашла его и обняла, так что ему стало ясно, что хоть он и вел себя глупо, но все же был небезнадежен.
– С Новым годом, дорогой мой! – сказала она, и он покраснел.
– Спасибо. И тебя с Новым годом.
– И я надеюсь, что девяносто четвертый для всех нас будет лучше девяносто третьего. Кстати, хочешь, я покажу тебе кое-что действительно отвратительное?
Маркус не знал, что и ответить, но выбора у него не было. Элли схватила его за руку и потащила через заднюю дверь в сад. Он попытался спросить ее, куда его ведут, но она шикнула на него.
– Смотри, – прошептала она.
Маркус уставился в темноту – он мог различить лишь два силуэта неистово целующихся людей; мужчина прижимал женщину к беседке и шарил по ней руками.
– Кто это? – спросил Маркус.
– Моя мама. Моя мама и парень по имени Тим Портер. Она напилась. Они делают это каждый год, и я не знаю, зачем им это нужно. Каждый раз, наутро первого января, она просыпается и говорит: «Боже мой, кажется, вчера я опять выходила в сад с Тимом Портером!» Жалкое зрелище. ЖАЛКОЕ ЗРЕЛИЩЕ! – Она прокричала последние слова так, чтобы эти двое услышали, и Маркус увидел, как мама Элли, оттолкнув мужчину, уставилась в их сторону.
– Элли? Это ты?
– Ты же сказала, что не поступишь так в этом году!
– Не твое дело, как я себя веду! Иди в дом.
– Не пойду.
– Делай что сказано.
– Не буду. Мне противно на тебя смотреть. В сорок три года тискаться у беседки!
– Один раз в году я веду себя почти так же плохо, как ты все остальные – триста шестьдесят четыре дня, а еще меня поучаешь. Уйди отсюда!
– Пойдем, Маркус. Пускай эта ЖАЛКАЯ СТАРАЯ ПОТАСКУХА делает все, что хочет.
Маркус пошел с Элли обратно в дом. Он никогда не видел, чтобы его мама делала нечто подобное, и не мог себе этого представить, но понимал, почему такое случается с чужими мамами.
– Ты из-за этого не расстраиваешься? – спросил он Элли, когда они уже вошли в дом.
– Не-а. Это ведь ничего не значит. Она просто решила повеселиться. У нее это не так часто получается.
Элли, может, и было все равно, зато Маркус расстроился. Все это было так странно, что он не находил слов. Такое не случилось бы в Кембридже, в Кембридже все было по-другому, то ли потому, что это не Лондон, то ли потому, что там его родители были вместе и, следовательно, жить было проще – никто не тискался с незнакомыми мужчинами на глазах у своих детей и не выкрикивал оскорблений в лицо собственной матери. Здесь играли без правил, а он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: в пространстве или во времени, где правила не действуют, все сильно осложняется.
Глава 26
– Не понимаю, – сказал Маркус.
Они с Уиллом пошли поиграть в видеоигры, и оказалось, что центр развлечений «Ангел», с его сумасшедшей иллюминацией, сиренами, взрывами и громыханием, – место, по кошмарности вполне подходящее для того тяжелого разговора, что им предстоял. Все происходящее напоминало карикатурное предложение руки и сердца. Уилл выбрал обстановку, которая смягчила бы сердце Маркуса и способствовала положительному ответу, а все, что требовалось от него самого, – это говорить напрямик.
– Да здесь нечего понимать, – беззаботно сказал Уилл. По правде, это было не так. Такому, как Маркус, требовалось понять очень многое, и Уилл знал, почему ему это так трудно.
– Но почему ты ей сказал, что я твой сын?
– Я ей этого не говорил. Она просто все неправильно поняла.
– Так почему было просто не объяснить: «Извини, ты все не так поняла»? Она бы, наверное, не очень огорчилась. Какая ей разница, папа ты мне или нет?
– Разве с тобой не бывало такого, что в какой-то момент собеседник что-то неправильно трактует, а дальше все накручивается одно на другое и потом поздно расставлять все на свои места? Например, он подумал, что тебя зовут Марк, а не Маркус, и потом каждый раз говорит: «Здравствуй, Марк!» – а ты думаешь про себя: «Не стоит его поправлять, потому что он со стыда сгорит, если поймет, что уже полгода называет меня Марком».
– Полгода!
– Ну, или сколько там это продолжается.
– Я просто поправлю его, когда он ошибется в первый раз.
– Это не всегда возможно.
– А как может быть невозможно поправить человека, если он перепутал твое имя?
– Так.
Уилл по опыту знал, что это не всегда получается. Один из его соседей, живущих напротив, милый горбатый старичок с противным йоркширским терьером, называл его Биллом – называл всегда и, похоже, будет так называть до конца дней своих. Конечно, это раздражало Уилла, потому что ему казалось, что он уж никак не походит на какого-то там Билла. Билл не стал бы курить дурь и слушать «Нирвану». Так почему же он оставлял это недоразумение неразрешенным? Почему четыре года назад он просто не сказал: «Вообще-то, меня зовут Уилл»? Конечно, Маркус был прав, но какой толк в этой правоте, когда весь мир вокруг не прав?