Мой мальчик

Хорнби Ник

– Хорошо, а что бы тебе хотелось изменить в ваших отношениях?

– Мне бы хотелось проводить с ней больше времени. Я хочу быть с ней все время, а не так, периодически. Мне хочется избавиться от Зои, потому что я хочу, чтобы Элли была только моей. И я хочу рассказывать все ей первой, до всех остальных, даже раньше, чем тебе или маме. И я не хочу, чтобы у нее был еще друг. Если бы все было так, как я хочу, уже не имело бы значения, смогу я к ней прикасаться или нет.

Уилл покачал головой, но Маркус не заметил, потому что неотрывно смотрел на экран игрового автомата.

– Поверь мне, Маркус, ты меня еще поймешь, потому что не всегда будешь так думать.

Но позднее тем вечером, дома, слушая музыку, которую он обычно слушал в таком состоянии, – музыку, которая находила в его душе больное место и давила на него, – он вспомнил слова Маркуса. Да, ему хочется прикасаться к Рейчел (в фантазиях про огромные гостиничные кровати фигурировали, конечно, и прикосновения), но сейчас, думал он, будь у него выбор, он согласился бы на меньшее и одновременно на большее – на то, о чем мечтал Маркус.

Разговор в развлекательном центре способствовал, по крайней мере, возникновению взаимопонимания: они оба чем-то поделились друг с другом, и хоть объекты их привязанностей существенно отличались, по сути сами откровения были в чем-то схожи. По описаниям Маркуса Уилл не мог составить себе четкого представления об Элли. Она рисовалась ему шаровой молнией с черной помадой, эдаким невероятным гибридом принцессы панков и вечно бегущего сломя голову страуса из диснеевских мультиков, но и этого было достаточно, чтобы понять, что Элли и Рейчел не сестры-близнецы. Однако благодаря этому проблеску взаимопонимания Маркус, кажется, пришел к выводу, что, не согласившись сыграть роль сына Уилла, он совершит предательство, которое, в свою очередь, навлечет на него неудачу в достижении собственной романтической цели. Поэтому Уилл, с колотящимся от волнения сердцем, все-таки позвонил Рейчел и выпросил у нее приглашение на обед в субботу для них обоих.

Маркус пришел к Уиллу вскоре после полудня в мохнатом свитере, который Фиона подарила ему на Рождество, и ужасных канареечно-желтых вельветовых штанах, которые выглядели бы мило разве что на четырехлетнем ребенке. Уилл надел свою любимую рубашку и черный кожаный пиджак, который, как ему нравилось думать, придавал ему сходство с Мэттом Диллоном в фильме «Аптечный ковбой» [50] . Уилл решил, что, взглянув на них, можно подумать, что сынишка своим видом протестует против щеголеватости папаши, поэтому попытался внушить себе чувство гордости и подавить порыв пойти и срочно купить что-нибудь из одежды для Маркуса.

– А что ты сказал маме? – спросил его Уилл по дороге к Рейчел.

– Я сказал ей, что ты хочешь познакомить меня со своей новой девушкой.

– Она была не против?

– Нет. Она же думает, что ты ненормальный.

– Неудивительно. С чего бы я стал знакомить тебя со своей новой девушкой?

– А с чего бы ты стал говорить своей новой девушке, что я твой сын? В следующий раз сам придумывай объяснения, если мои тебя не устраивают. Слушай, у меня к тебе пара вопросов. Сколько я весил, когда родился?

– Не знаю. Это же ты родился.

– Да, но ты должен знать. Ну, я имею в виду, если ты мой отец.

– С тех пор прошло столько лет, что вопрос твоего веса не слишком актуален. Если бы тебе было три месяца от роду, он, может, и возник бы, но когда тебе двенадцать лет…

– Хорошо, когда у меня день рождения?

– Маркус, она не станет подозревать, что мы не отец и сын. И не будет пытаться расколоть нас.

– А если вдруг разговор об этом зайдет? Например, если я скажу: «Папа обещал мне новую видеоприставку на день рождения», а она тебя спросит: «А когда у него день рождения?»

– Почему меня? Почему не тебя?

– Ну, предположим.

– Хорошо, когда у тебя день рождения?

– Девятнадцатого августа.

– Я запомню, обещаю. Девятнадцатого августа.

– А какая у меня любимая еда?

– Ну какая? – устало спросил Уилл.

– Спагетти с грибами и томатным соусом, которые готовит моя мама.

– Ясно.

– А куда я первый раз в жизни поехал за границу?

– Не знаю. В Гренобль.

– У, черт, – сердито фыркнул Маркус, – зачем мне туда ехать? В Барселону.

– Хорошо, понял, в Барселону.

– А кто моя мама?

– Что?

– Кто моя мама?

Вопрос был настолько прост и одновременно важен, что на секунду Уилл совершенно растерялся.

– Твоя мама – это твоя мама.

– То есть вы были женаты с моей мамой, а потом разошлись?

– Ага. Да какая разница?

– А ты из-за этого переживаешь? А я?

Внезапно оба осознали абсурдность происходящего. Маркус начал хихикать таким особенным, тоненьким, мяукающим смехом, не похожим ни на его обычный смех, ни вообще на смех человеческого существа, но удивительно заразительным. Уилла тоже охватил приступ смеха.

– Я из-за этого не переживаю. А ты? – в конце концов проквакал он.

Но Маркус был не в состоянии ответить. Он все еще мяукал от смеха.

Одной фразы, первого предложения, которое она сказала, было достаточно, чтобы все – все прошлое, настоящее и будущее, выдуманное им для них двоих, – пошло прахом.

– Привет. Вот и Уилл с… Марком.

– Я Маркус, – сказал Маркус и многозначительно толкнул Уилла в бок.

– Входите. И познакомьтесь с Али.

Уилл запомнил до последней мелочи все то, что Рейчел рассказывала ему в их первую встречу. Он помнил названия книжек, которые она иллюстрировала (правда, он не был уверен, называется первая из них «Дорога в лес» или «Дорога в лесу», – нужно будет проверить), имя ее бывшего мужа, где он жил, что делал и так далее… Забыть имя Али, один из важнейших в мире фактов, – это казалось невообразимым. Все равно что забыть, когда Англия выиграла Кубок мира или как зовут настоящего отца Люка Скайуокера [51] , – невозможно, сколько ни пытайся. А она забыла имя Маркуса – Марк, Маркус, для нее все едино, – из этого стало ясно, что последние десять дней не прошли для нее без сна, в лихорадочных мечтах и воспоминаниях. Он был раздавлен. Эту затею можно бросить прямо сейчас. Именно этого он и боялся, поэтому-то и был уверен, что любовь – чушь, и – кто бы мог подумать! – так оно и оказалось, но… но было уже слишком поздно.

Рейчел жила в районе недалеко от Кэмден-Лок, в высоком узком домике, полном книг, антикварной мебели, старинных фотографий ее красивых, овеянных ореолом романтики родственников из Восточной Европы, и на минутку он обрадовался, что ее дом и его квартира никогда не встретятся, если современные сейсмические условия Лондона радикально не изменятся. Ее дом повел бы себя приветливо и гостеприимно, а его – холодно и чопорно, и ему было бы за него стыдно.

Она подошла к лестнице и закричала, задрав голову: