Мой мальчик

Хорнби Ник

Как и прежде, для этого, казалось, не было причин. И, как и прежде, это началось постепенно: со всхлипа-другого после обеда, ее плаксивость однажды вечером переросла в долгий приступ пугающих рыданий, с которыми Маркус ничего не мог поделать, сколько бы вопросов ни задавал и как бы ни обнимал ее. И в конце концов она опять начала плакать за завтраком – тогда он понял, что это серьезно и у них неприятности.

Но кое-что в этот раз было по-другому. Когда она впервые заплакала за завтраком, сто лет назад, он был один; теперь же его окружало много людей. У него был Уилл, у него была Элли, был… Ну, по крайней мере, у него было двое людей, двое друзей, и, по сравнению с прошлым,

это, несомненно, определенный прогресс. Он мог просто подойти к любому из них и сказать: «Мама опять принялась за старое», и они бы поняли, что он имеет в виду, и смогли бы сказать что-нибудь по существу.

– Мама опять принялась за старое, – сказал он Уиллу после того, как она заплакала за завтраком второй раз. (В первый день он промолчал, надеясь, что это может оказаться всего лишь временной депрессией, но, когда она заплакала и на следующий день, он понял, что надежды его необоснованны.)

– За что?

На мгновение Маркус был разочарован, но, вообще-то, он не дал Уиллу никакого контекста. Она могла приняться за любое, что при ближайшем рассмотрении выглядит странным: предсказуемой его маму назвать было явно нельзя. Может, она опять начала нудить насчет того, что Маркус ходит к Уиллу домой, или пристала к нему, чтобы он опять занялся музыкой, или завела ухажера, и тот резко не понравился Маркусу (Маркус рассказал Уиллу о нескольких необычных мужчинах, с которыми мама встречалась после того, как рассталась с папой). Почему-то было даже интересно размышлять обо всем, что могло скрываться за фразой «она опять принялась за старое». Ему казалось, что таким образом мама представляется интересной и сложной личностью, каковой она, безусловно, и была.

– Она опять плачет.

– А-а… – Они сидели у Уилла на кухне и жарили на гриле лепешки; по четвергам это стало традицией. – Ты за нее волнуешься?

– Конечно. Она опять такая же, как тогда. Даже хуже.

Это было неправдой. Ничего не могло быть хуже, чем тогда, потому что в тот раз это длилось целую вечность и закончилось «Днем дохлой утки»; но он сгустил краски, чтобы Уилл точно понял, как все серьезно.

– И что ты собираешься делать?

Маркус и не подумал о том, что ему придется что-то делать, – во-первых, потому, что в прошлый раз он ничего не делал (но тогда все закончилось не очень здорово, так что, может быть, предыдущий опыт не стоит брать за образец), а во-вторых, он рассчитывал, что Уилл возьмет это на себя. Вот чего он хотел. Вот для чего и нужны друзья, думал он. «Что ясобираюсь делать. Что тысобираешься делать?»

– Что ясобираюсь делать?

Уилл засмеялся, но потом вспомнил, что предмет их разговора, кажется, совсем не смешной.

– Маркус, я ничего не могу поделать.

– Ты можешь поговорить с ней.

– С чего ей меня слушать? Кто я такой? Никто.

– Ты не никто. Ты…

– То, что ты заходишь ко мне на чашку чаю после школы, не означает, что я смогу отговорить твою маму от… не означает, что я смогу ее приободрить. Я даже уверен, что не смогу.

– А я думал, мы друзья.

– О черт! Прости, пожалуйста. – Пытаясь снять лепешку, Уилл обжегся. – Ты так думаешь? Друзья? – Казалось, он находит смешным и это; в любом случае он улыбался.

– Да. А кто мы, по-твоему?

– Ну, определение «друзья» меня устраивает.

– Почему ты улыбаешься?

– Но это как-то смешно. Ты и я?

– Наверное. – Маркус немного подумал об этом. – А почему?

– Потому что я намного выше тебя.

– А, понятно.

– Шутка.

– Ха-ха.

Уилл разрешил Маркусу намазать

лепешки маслом, потому что ему так нравилось это делать. Это гораздо лучше, чем намазывать маслом тост, потому что, если масло слишком холодное и твердое, ты неизбежно сдерешь коричневую корочку, ради которой и делают тосты, а он это ненавидел. С лепешками проблем не было: кладешь сверху кусочек масла, ждешь пару секунд, а потом просто размазываешь его, пока оно не начнет исчезать в дырочках. Это одна из немногих вещей в жизни, которые удаются всегда.

– Сверху что-нибудь положишь?

– Ага. – Он взял мед, засунул в банку нож и начал его крутить.

– Слушай, – сказал Уилл. – Это верно. Мы друзья. Поэтому-то я и не могу никак помочь тебе с мамой.

– И почему это?

– Я сказал, что пошутил о том, что намного выше тебя, но, может, это и не шутка. Может, с этой позиции и надо смотреть. Я твой приятель, который на голову выше тебя, вот и все.

– Извини, – сказал Маркус, – но я тебя не понимаю.

– Я в школе дружил с парнем, который был где-то на голову выше меня. Просто огромный. Во втором классе старшей школы он уже был метр восемьдесят пять.

– У нас нет вторых классов.

– Ну, как он там у вас называется. В восьмом классе.

– Ну и что?

– Я бы никогда не попросил его о помощи, если бы моя мама была в депрессии. С ним мы разговаривали о футболе, шпионских фильмах, и все. Представляешь, обсуждаем мы, например, ну, не знаю, должен ли Питер Осгуд [56] играть за сборную Англии, а тут я и говорю: «Слушай, Фил, может, ты поговоришь с моей мамой, а то она все время плачет». Он бы подумал, что я рехнулся. Ему же было всего двенадцать лет. Что бы он сказал моей маме? «Здравствуйте, миссис Лайтман, может быть, вам следует принимать успокоительное?»

– Я не знаю, кто такой Питер Осгуд. Я не разбираюсь в футболе.

– Маркус, не будь таким тупым! Я говорю, что – да, я твой друг. Не дядя, не папа и не старший брат. Я могу тебе рассказать, кто такой Курт Кобейн, и посоветовать, какие купить кроссовки, и все. Понятно?

– Да.

– Хорошо.

Но по дороге домой Маркус вспоминал конец разговора, каким тоном Уилл сказал «Понятно?» – так, что стало ясно, что разговор окончен, – и задумался, говорят ли так обычно друзья. Наверное, не говорят. Он слышал, что так говорят учителя и родители, но не друзья, не важно, какого они роста.

Вообще-то, Маркуса не удивила реакция Уилла. Если бы его попросили назвать своего лучшего друга, он бы назвал Элли – не только потому, что любит ее и хочет с ней встречаться, но и потому, что она к нему хорошо относится и всегда относилась, не считая их первой встречи, когда она назвала его маленьким вонючим сопливым засранцем. Тогда она повела себя с ним не очень приветливо. Было бы несправедливо сказать, что Уилл никогда не относился к нему хорошо, ведь были и кроссовки, и лепешки, и видеоигры, и все остальное, но надо заметить, что подчас Уилл не слишком был рад его видеть, особенно когда он захаживал к нему дней по пять-шесть подряд. А Элли всегда обнимала его и суетилась вокруг него, а это, думал Маркус, что-то да значит.

Но сегодня она была не особенно рада его видеть. Она была грустной и отчужденной, а когда он пришел к ней в класс в обеденный перерыв, ничего ему не сказала и, уж конечно, ничего не сделала. Зои сидела рядом, смотрела на нее и держала за руку.

– Что случилось?

– Ты что, не слышал? – спросила Зои.

Маркус ненавидел, когда люди так говорили, потому что он вечно ни о чем не слышал.

– Видимо, не слышал.

– Курт Кобейн.

– А что с ним?

– Он пытался покончить с собой. Передозировка.