Мой папа – Штирлиц (сборник)
Шрифт:
8
Началось все с того, что ветхий, насквозь проспиртованный дедушка Эдика за мзду согласился прописать нас с ним в своей квартире. Однако потребовал дедуля за свою доброту кремлевский уход и пять тысяч. Согласился, ну и дай ему Бог здоровья. Только где ж нам, бедным студентам, деньги-то взять? На свекровь рассчитывать было смешно. Пришлось моей маме бегать по знакомым – занимать дедушке на водку, нам с Эдюшей на квартиру. Я уже совсем было приготовилась верой-правдой до старости выносить дедулины горшки, как судьба в очередной раз бросила мне лакомую кость удачи. Получив на лапу по тем временам довольно крупную сумму, дедушка на радостях ушел в двухнедельный
Так я оказалась погребенной в двухкомнатной берлоге на окруженной помойками, забытой Богом и людьми московской окраине. Телефона не было, друзья в такую даль не забирались. Я умирала от тоски, по ночам пугалась шаставшего по квартире призрака покойного дедушки и учила научный коммунизм. В конце концов я успешно сдала госэкзамены, получила диплом, а с осени стала получать довольно хорошую зарплату, обнаружив, что не так уж ненавижу свою работу. Я начала даже с некоторым содроганием подумывать о супружеской жизни с Эдиком, как вдруг, – впрочем, все в жизни случается вдруг… он решительно потребовал развода.
Эдик, оказывается, давно уже был влюблен в дочку своего научного руководителя, и очень не терпелось ему поселиться с ней в нашей квартире. Честно говоря, я была ему чрезвычайно признательна. Его неразделенная любовь свалилась с моей совести, как тяжеленный булыжник с плеч. Теперь можно было распрямиться, перестать презирать себя за меркантильность и коварство, разменять квартиру и полюбовно разойтись, оставаясь друзьями. Я с благодарными слезами на глазах дала ему развод, после чего он потребовал моего немедленного выезда из квартиры. Не прошло и двух лет бездарных сцен, грубого шантажа и горы анонимок, которыми Эдик развлекал все районные суды и мое школьное начальство, как мы полюбовно расстались. Я переехала в коммунальную комнату, полученную в наследство от бабушки новой жены Эдика, а он сладко зажил с ней в квартире, полученной в наследство от своего дедушки на деньги моей матери. Уффф.
Нельзя сказать, что из этой «камарильи» я выпорхнула, совсем не помяв крылышек. Довольно долго я не могла отмыться от ощущения, что извалялась в общесоветской свальной грязи. Тем не менее мое отношение к Эдику, после всей его беготни по судам и угроз сдать меня вежливым ребятам из ГБ за хранение запрещенки, не стало более враждебным, чем в незапятнанный период его жениховства. Весьма самокритично я сознавала, что мы с ним «из одного инкубатора», и жалела, презирала, оправдывала нас обоих тем, что с рождения мы были запрограммированы государством, не стыдясь, драться за тюремную пайку благополучия. Однако стыдно все же было. Единственным человеком, всерьез пострадавшим от нашей с Эдиком квартирной саги, была моя мама. За свои сорок пять лет она так и не нарастила защитной брони против иллюзий. Она по-прежнему верила в коммунистический идеал в рамках отдельно от государства взятой личности.
Встречала ли она его в реальности? Конечно. Ведь этот идеал был главным составляющим ее собственной личности, и она щедро, безрассудно наделяла им всех окружающих, а особенно Эдика, который своей мясомолочной красой и лояльностью напоминал дейнековских энтузиастов ее юности. Вместе с Эдиком исчезла последняя мамина надежда на счастье. Она горько переживала его предательство, забывая, что женат он был не на ней, а на мне, и кто кого из нас с ним предал, еще надо было посмотреть.
Мама тайком от отчима выплачивала долг за квартиру, в которой жил Эдик. Я же обустраивала раскладушками и ящиками свою комнату на проспекте Мира и совсем уж было собиралась насладиться покоем и волей, разложив по полкам философско-эстетическую информацию, накопленную за предыдущие бурные годы, как… Короче, на чьих-то именинах я встретила Сашку. Ни о каком личном покое, а уж тем более воле после этого рассуждать не приходилось. Инстинкт, любовная жажда, судьба соединились в тот миг, когда мой рассеянный взор скользнул по его сутуловатой фигуре и остановился на задумчивых… Мне совершенно не важно было, как он выглядит, что говорит, на каком месте в богемной иерархии находится.
Несмотря на свой живописательский дар, я не способна была бы обрисовать его внешний и внутренний облик, так как в палитре моей преобладали краски, настоянные на иронии и пропитанные сарказмом, а использовать их для Сашкиного портрета мне не хотелось. Чтобы объяснить степень своего потрясения, скажу лишь, что через час после нашего знакомства я сделала ему предложение. Через две недели он его принял. Тот факт, что у Сашки нет московской прописки, меня, естественно, не взволновал, а показался лишь милым доказательством мировой симметрии. Я счастлива была поделиться с ним и пропиской, и всем, что имела. Однако мама на сей раз о замужестве и слышать не хотела. Наученная горьким опытом, она не спешила очаровываться новым зятем. При виде моего безоглядного счастья пугалась и в сотый раз умоляла подумать.
Вот чего я точно не могла, так это думать! Впервые в жизни я могла только чувствовать, без страха, без боли, без опасений и мрачных прогнозов. Я так упивалась своими чувствами, что не очень даже огорчилась, когда мама опять попала в больницу. «Пусть отдохнет от своего кровопийцы», – подумала я.
Сейчас, в тусклом вагоне последней электрички, я дрожала от раскаяния, вспоминая, как в день последней встречи она сказала: «Все… больше я тебе не нужна!». Мама. Мамочка!
9
Победно воя, электричка неслась к остановке. Я разбудила скорчившегося в позе эмбриона Сашку, и через минуту мы выкатились из заспанного, вонького вагона на безлюдную платформу. Оглядевшись, мы ахнули. Отъехав от Москвы всего на сто километров, мы попали, казалось, в совсем другой мир. Здесь все сияло белизной и невинностью первого снега. В безветренной морозной тишине пахло арбузом, торфом, хвоей, и этот запах вернул мне давно забытое ощущение детства и детскую же уверенность, что все образуется.
Мы поднялись по обычно гремучим, а сейчас пушисто-бесшумным ступеням чугунного железнодорожного моста, с которого нам открылась восхитительная черно-белая гравюра спящего предместья. Ничто не нарушало его покоя. Спали неугомонные железнодорожные диспетчеры, не брехали заполошные поселковые собаки. Лишь вдаль уносился колесный перестук электрички, увозившей с собой тяжелый кошмар этой ночи.
Сверху весь мой детский мир был как на ладони: кирпичная громадина бани, точно такая же школы, казармы, фабрики, больницы, где сейчас, не подозревая о моих ночных страхах, наверное, спокойно спит моя мама.
Сойдя с моста, мы поспешили к больнице по утонувшей в снегу улице Ленина, в ночном безмолвии казавшейся таинственной и прекрасной, как забытые на сцене декорации. С крон старинных лип на нас обрушивались снежные лавины, но, дурачась, мы не отряхивались, а так и брели с тающими сугробиками на непокрытых головах. В последний раз мы с Сашкой наслаждались запоздалым приступом детского доверия к милосердной судьбе, которая лишь помучит страхом, но защитит от настоящей беды.
Белые, как снеговики, мы добрели наконец до старинных ворот городской больницы, которые всегда, даже днем, были заперты. Однако, как и любой абориген, я знала здесь каждую дыру в заборе, поэтому без малейшего труда мы проникли на больничное, даже ночью воняющее горелой пшенкой подворье и направились к деревянному корпусу кардиологического отделения.