Мой папа – Штирлиц (сборник)
Шрифт:
Оленька не знала, сколько времени простояла у окна. Может быть, полчаса, может, пять минут. На краю сознания мышью скреблась мысль о том, что надо бы чайник поставить, умыться, одеться, а то ведь Корнеевна скоро придет, не встречать же ее в халате. За окном светало. Прогремела бидонами по улице телега молочника, замахал дворник метлой, первый солнечный луч тронул лишившийся позолоты купол Пречистенской церкви, а она все медлила расстаться с картинами прошлого, дорожа последними минутами покоя, перед тем как день навалится и заморочит голову хозяйственной суетой. Она стояла бы у окна и дольше, но во двор въехала незнакомая машина, из нее разом вынырнули несколько мужчин в черных пальто.
– Что с ним? – выкрикнула она, отворив дверь.
В скудном свете лестничной площадки толпилось несколько человек. Стоявший впереди осведомился:
– Гражданка Исаева?
– Да чего там спрашивать, они ето, ихняя это фатера, – просипел из-за спин дворник Артем.
– Ваш муж гражданин Исаев Василий Иванович?
– Что с ним? Он в больнице? У него инфаркт?
– Ничего конкретного сообщить не можем. Для выяснения деталей вам придется поехать с нами, – сказал первый, проходя мимо нее в глубь квартиры.
– Боже мой, ну конечно же. Я мигом…
Из спальни уже несколько минут доносился крик разбуженного звонком сына, но только сейчас Оленька услышала его.
– Я мигом, – повторила она, указав рукой на дверь в спальню, – ребенок у меня. Сейчас я его в одеяло и поедем…
Казалось она говорила сама с собой. Пришедшие заполнили прихожую, перетекли в комнаты, но она будто ослепла и оглохла. Страх за мужа затопил все ее существо, поэтому, когда чей-то твердый голос сказал: «Ребенка лучше оставить дома, у вас ведь няня?», она лишь покорно кивнула.
– Одевайтесь, с малышом пока останется наш товарищ. Да не волнуйтесь вы, не спешите, – сказал другой голос, когда Оленька прямо на халат стала набрасывать пальто и босыми ногами влезать в валенки.
Она опомнилась, взглянула на говорившего и увидела перед собой простецкое, с крупным носом, лицо, багровое, как говядина. Стуча зубами, она метнулась в спальню, машинально взяла сына на руки, но его у нее тут же отобрал молодой, плотный мужчина с румяным, почти женским лицом.
– Эт хтой-то у нас тут плачеть. И шой-то мы так надрываемси.
Он сделал ребенку козу и начал убаюкивать. Видно было, что обращаться с малышами ему не впервой. Женюра успокоенно засопел, а Оленька, схватив одежду, кинулась в ванную переодеваться.
Через десять минут в сопровождении приехавших (кажется, в квартире оставалось еще несколько человек) она спустилась по лестнице, села в автомобиль и выехала со двора. Сердце ее бешено колотилось. Пару раз она принималась расспрашивать плотно сжавших ее с двух сторон мужчин о том, что же все-таки случилось с мужем, но они говорили:
– Сами все узнаете.
В глазах ее застыли слезы, Васенькино лицо мягко улыбалось ей, и, может быть, поэтому она не заметила, как, вырулив с улицы имени Первой Конной на Красноказарменную, вместо того чтобы ехать к больнице, водитель свернул к центру города. Только когда, опершись на руку сопровождающего, она выбралась из автомобиля и с удивлением обнаружила перед собой не больничное подворье, а площадь имени Революции, только тогда она поняла, что… Впрочем ничего она не поняла: просто обрадовалась, что раз привезли не в больницу, то, может, у Васеньки и не инфаркт вовсе. Она сунулась опять с вопросом, но услышав: «Пройдемте!», затертая между двумя каменными фигурами, поднялась по ступенькам здания ОГПУ, прошла мимо дежурного по ковровой дорожке длинного коридора к двери, за которой из рамы на стене, ей, как живой, улыбнулся Сталин, и лишь мгновение спустя почувствовала обращенный на себя пристальный взгляд следователя.
2
По праздникам в гости приходили родственники отчима. Из большой комнаты в мою доносился запах салата «оливье», копченой колбасы, свежих огурцов и самогона, который все в нашем городе почему-то называли «белым вином» или просто «белым». Отчим, даром что инвалид второй группы, дома сложа руки не сидел. Oн все время что-то изобретал, мастерил, вот и самогон в скороварке навострился гнать такой, что скоро около нашей двери, как коты вокруг помойки, стали толочься все районные алкоголики. Нередко среди ночи мы просыпалась от звонка. В ответ на хмурое: «Что надо?» по ту сторону двери глухим, как из бочки, голосом кто-то просил: «Помоги, Василич», и, матерясь, отчим помогал, но деньги за самогон брать отказывался, говорил: «Не положено!»
Гнал он его из просроченного расслоившегося томатного сока, называя этот процесс «делать из говна конфетку». Пыльные трехлитровые банки с соком занимали часть продуктового склада, где работала сестра отчима, Лида. Раз в квартал их списывали и на складской машине перевозили к нам, на лоджию.
Дефицитная колбаска, кстати, огурчики свежие, шпроты, сайра приезжали к нам на стол все с того же склада.
Родню отчима, как и его самого, я презирала – дураки, мещане необразованные, ничего, кроме журнала «Крокодил», не читают, ни о чем, кроме «кто где что достал», не говорят, но за стол с ними садилась и под бормотание телевизора о социалистических победах да пьяные разглагольствования о том, что «раньше в магазинах икра бочками стояла и никто не брал», налегала на твердую колбаску, и плевать мне было на то, что тетя Лида, ни к кому конкретно не обращаясь, как бы про себя бормочет: «Жрать горазда, как в нее столько влезает, не девка, а утилизатор». Мама темнела лицом, тянулась к «Беломору», неумело закуривала, закашливалась, тушила папироску в сделанную из ракушки пепельницу с каллиграфической надписью «Ялта. 1974 год» и, преувеличенно бодро возвестив: «Не пора ли нам пора», разливала самогон в граненые стопки.
Муж племянницы отчима – шофер Леха, подвыпив, любил выступать, как он сам выражался, «по линии юмора» и «загинал анекдотики» про то, как приходит Абрам к Саре или Вовочка к учительнице. Я все эти сальности, хоть и со скрежетом зубовным, терпела, но однажды, когда он загнул про то, как приходит Ленин к Наденьке, не выдержала, срывающимся голосом крикнула: «Да как ты смеешь!», бросила уничтожающий взгляд на мать: «И не стыдно тебе с такими людьми за одним столом сидеть». Хлопнув дверью, я убежала в свою комнату, разрыдалась, уснула… Гости разошлись лишь поздно вечером.
После их ухода, заметив полоску света, струившегося из-под моей двери, мама заглянула ко мне.
– Ну что, выспалась, правдолюбица?
Я с головой нырнула под одеяло, после чего ее голос зазвучал глуше, но с менее дружелюбной интонацией.
– Случаем, извиниться передо мной не хочешь?
Я надеялась, что она закроет дверь, и, сбежав от собственной, я смогу вернуться к чужой семейной драме – поверх одеяла, раскрытая на двести восьмой странице, лежала книга, где, как в чудесном старинном доме, жили люди, с которыми, перелистывая пожелтевшие страницы, хотелось вместе скучать в великосветских салонах, рассуждать о смысле жизни, мечтать о славе, идти на войну, а вернувшись, ездить на балы, влюбляться, страдать, но так красиво, благородно… Однако к моей величайшей досаде мама вошла, захлопнула книгу, села ко мне на кровать и произнесла первую реплику монолога, от которого ничего хорошего ждать не приходилось.