Мой папа – Штирлиц (сборник)
Шрифт:
В голове у Ольги Петровны была сумятица. Радость заслонялась страхом. И хоть идти ей было совершенно некуда, оставаться в этом начальственном доме было страшно – здесь все на виду, а ей бы скрыться куда-нибудь, чтоб в случае чего не нашли. Но ничего этого она сказать не успела. Лифт остановился. Они вышли.
– Спасибо, – начала было Ольга Петровна, пока Антон Сергеевич возился у двери с ключом, – но…
– Никаких но, – оборвал он, сердито дернув поддавшуюся наконец дверь и пропуская Ольгу Петровну в прихожую, – завтра оформим временную прописку, сходим в отдел кадров. Или у вас есть, где остановиться?
Ольга Петровна
– Ну вот и отлично!
В прихожую свет проникал сквозь стекла в массивной двустворчатой двери, ведущей в гостиную, но, минуя ее, Антон Сергеевич сразу провел Ольгу Петровну в комнату, располагавшуюся в конце узкого коридора.
– Вот комната Ирины. Надеюсь, вам здесь будет удобно. Кухня, туалет, ванная – все рядом. Располагайтесь, а мне бежать пора. Дел на три года вперед. На кухне найдете чай, суп на плите. Не сердитесь, что командую. Характер, знаете ли, привычка. Старый я, трудно меняться.
Хлопнула дверь. Оставшись одна, Ольга Петровна огляделась – светлые обои, застеленная покрывалом кровать, набитый учебниками по медицине шкаф, шифоньер, письменный стол, молоденький клен за окном…
С годами он вырастет, потом его срубят, вместо него вырастут однотипные девятиэтажки, но в этой комнате ничего не изменится: лишь засветится в углу лик Божьей Матери, обветшают обои да постареет лицо сына на фотографиях. Ольга Петровна проживет здесь сорок с лишним лет. Начнется перестройка, рухнет советская власть… Но сейчас она ничего об этом не знает. Не решаясь снять с себя пальто и выпустить из рук зэковский сидор, она стоит посреди этой комнаты в последнее утро своих скитаний.
СВ
С первыми звуками украинского гимна поезд «Днiпропетровськ – Москва» дернулся, за окном поплыло помпезное здание вокзала, прихватившее с собой официальный женский голос, сообщавший об отправлении «поездiв», замелькали скучные станционные постройки, неразбериха путей, ржавые осенние тополя, шлагбаум, пыльные вереницы машин у переезда…
В моем двухместном купе было чисто, уютно. Я рассчитывала пообедать припасенной мне в дорогу свекром жареной курицей, выпить чайку с лимоном да и завалиться на мягкой полке в обнимку с детективом модного писателя, изредка отрываясь, чтобы полюбоваться в окно на грустные осенние пейзажи.
Позади были встречи с родными, оглушительная пьянка с друзьями, кладбище, где с фотографии на сером камне с всепрощающей любовью мертвого к живой на меня взглянул друг, погибший в прошлом году от передозировки.
При жизни он меня хотел, ревновал, но не любил. Да и любил ли вообще кого-нибудь, кроме матери? Мы распили с ней на могилке бутылочку, поплакали. От слез и вина нас развезло, так что на поезд я чуть было не опоздала.
Вообще-то мне надо было в Питер. Туда месяц назад я прилетела из Нью-Йорка, оттуда через три дня должна была улетать обратно. Отстояв в хмурой очереди четыре часа и истратив последние деньги, я купила билет на поезд Днепропетровск – Санкт-Петербург, а вечером на своей отвальной случайно упомянула об этом друзьям. Их реакция оказалась неожиданно бурной.
– Ты с ума сошла! – хором восклинули они.
– Это почему же?
– Да потому что этот поезд идет через Белоруссию.
– Ну и что?
– А транзитная виза у тебя есть? Без нее тебя на белорусской границе с поезда снимут, ограбят, расчленят, голой в Африку пустят.
Мутное, горькое отчаяние навалилось на меня. В моих ностальгических путешествиях оно преследует меня наперегонки с алкогольным экстазом. Стоит одному отстать – другое тут как тут. О транзитной визе через страну неустанно девальвирующихся зайчиков я даже не вспомнила, потому что прежние навыки жизни в бывшей моей стране безнадежно устарели, а на то, чтобы приобрести новые, у меня попросту не хватило времени. Союз нерушимый республик свободных раскололся спустя несколько лет после моего переезда в Америку, поэтому в отличие от моих друзей я все еще живу в фантомной реальности, где все мы – дети разных народов едины, а ощутив укус реальности объективной, вздрагиваю и негодую.
– Что же мне делать? – с дрожью в голосе спросила я.
– Как шо? Билет сдавать, – утешил меня одноклассник моего мужа Витек, бывший фарцовщик, ныне крупный украинский бизнесмен. – Завтра съездим на вокзал, купим тебе билет в Москву, а вечером того же дня из Москвы в Питер уедешь.
Едва справившись со смущением, я пролепетала:
– На два билета у меня денег не хватит.
Витек отмахнулся от меня, как от мухи:
– Все это копейки, не бери в голову.
Я благодарно кивнула.
В юности я относилась к Витьку свысока, потому что он казался мне человеком иной формации. Разница между нами была в отношении к деньгам. Витек их любил, и деньги отвечали ему взаимностью. Я же в юности деньги презирала, почему-то считая это добродетелью. Вот и они меня невзлюбили. Жизнь всех расставила по своим местам, поэтому я в Нью-Йорке совершенно бескорыстно пишу ностальгические рассказы о советском детстве, а Витек двигает вперед украинскую экономику и в мою честь устраивает банкет в лучшем ресторане Днепропетровска, заранее предупреждая приглашенных, чтоб о деньгах не беспокоились.
Однако, привыкнув о них беспокоиться, мы, приглашенные, всякий раз съеживались, когда официанты ставили на стол новую смену блюд с икрой, осетриной, жареными фазанами, заливными стерлядями, жарким, креветками в тайском соусе и бутылки с французскими коньяками и шампанским. С тоской мы думали о том, что нам всего этого ни за что не выпить и не съесть, что вся эта роскошь достанется официантам, а мы и наши родственники, не беспокоясь о деньгах, могли бы на этих остатках сладких прожить месяц-другой.
Внешне Витек почти не изменился. Лишь появилась в повадке властность, не позволявшая ему перечить, а вот жена его, Татьяна, стала неприязненной и подозрительной. Друзьям юности стало трудно с ней, и если бы не добрый, щедрый характер ее мужа, никто не навещал бы ее в роскошной трехэтажной квартире с видом на Днепр.
В хорошие дни Татьяна любит вспомнить о временах, когда они с Витьком снимали комнатку в коммунальном курятнике рядом с Комсомольским рынком, а в плохие упрекает окружающих в корыстном к себе отношении и опять же грустит о временах, когда в ее хлебосольную каморку набивалось до двадцати человек. В годы перестроечного беспредела Татьяна пережила несколько вооруженных нападений, вынуждена была расстаться с детьми, перестала спать без снотворного и выходить из дома без охраны. Во время моего к ней визита она сетовала на то, что ее живущие в Англии сыновья почти разучились говорить по-русски, а также на то, что, кроме меня, ей некому показать альбомы с фотографиями своих зарубежных путешествий, потому что в здешних ее знакомых они ничего, кроме раздражения, не вызовут.