Мой папа – Штирлиц (сборник)
Шрифт:
В споры с Буратиной мама не вступала, впечатлениями об увиденных спектаклях не делилась, в глаза ей не смотрела и особой инициативы в деле не выказывала, дескать, работа есть работа, мы с вами из одного инкубатора – вы нам парочку билетиков на Таганку, а мы вам одним махом месячный план за счет нагрузочки. Что у вас там из школьной программы завалялось? «На дне»? Давайте сюда шестьдесят билетиков. Вам хорошо и нам отлично.
Не думаю, что мамины попытки мимикрии ей вполне удавались. Люди, подобные Маргарите Васильевне, обладают звериным чутьем на своих и чужих, но та была теткой расчетливой и в маминых услугах нуждалась: чем самой по школам таскаться, пусть уж лучше «эти» сами к ней пороги обивают да в ножки кланяются.
Как-то
Но вернемся к фламенко! Это слово мне сразу понравилось тем, что напоминало одновременно и пламя и фламинго, так что в воображении сразу же возникало нечто летуче-жгучее, яркое, экзотическое, а балет я вообще любила. Концерты проходили в огромном, как ангар реактивных самолетов, Кремлевском дворце съездов. Наши места были на самом верхнем ярусе, люди внизу казались букашками, и я просто не представляла себе, как буду смотреть на сцену. Но вот спектакль начался, и я впилась глазами в бинокль.
И никакой это был не балет. Никаких пачек и фуэте. В глазах рябило от длинных юбок с оборками и шалей с кистями. Причем цвета были самые, как тогда было принято выражаться, «ядовитые»: красный, зеленый, желтый, розовый, и все вперемешку. В нашей черно-белой стране женщина со вкусом (и с запахом) должна была одеваться в цвета, которые мама насмешливо называла «серенькое на грязненьком». А тут – просто какой-то апофеоз «безвкусицы»! Но как красиво!
Они действительно были похожи на экзотических птиц, эти женщины, и они НИЧЕГО не стыдились! Они наслаждались своей красотой и свободой, а мы вместе с ними. Спектакль назывался «Кармен». Накануне поездки я прочла новеллу Мериме, и та показалась мне на удивление будничной. Дело происходило в небольшом провинциальном городишке, как наш. Только у них были не хлопчатобумажные фабрики, а табачные. Одна девка, каких у нас в городе было хоть пруд пруди, подралась с другой такой же и за хулиганство угодила в КПЗ. Обычное дело. Там она приутихла, поосмотрелась, состроила глазки молоденькому менту, а тот разнюнился и отпустил ее под свою ответственность. Звали его Хозе. Имя – так себе, напоминает известную аббревиатуру, но это неважно. Важно то, что он еще не заматерел, толком не знал, как с б…и обращаться, к тому же был тщедушный, прыщавый, и форма на нем сидела колом, а Кармен была девка красивая и любить хотела тоже красивого. Был у них такой в городе – тореадор Эскамильо. От одного имени все девки по нему с ума сходили, а ему нравилась эта хулиганка Кармен.
Хозе было сунулся к ней, но получил от ворот поворот. А у него, между прочим, из-за того, что он ее из обезьянника отпустил, начались большущие неприятности на работе. Кто-то донес, а скорей всего, сама эта Кармен на хвосте разнесла. Ну и психанул он. Действительно, хоть бы из вежливости погуляла с ним. А то в лицо хохочет, а сама зенками так и рыщет, в толпе своего Эскамильо высматривает.
Хозе, конечно, не хотел ее до смерти убивать, только попугать хотел, но она сама стала нарываться – бесстыжая и безжалостная, как все красивые девки, ну и угодила на нож. Хозе за мокруху упекли на десять лет, Кармен похоронили, а Эскамильо стал ходить на танцы с другой, наверняка с той самой, из-за которой весь скандал и вышел. Ну и чего мы тут не видели? Типичность и народность в самом обыденном виде.
Но фламенко – не проза, это танец, где действие и настроение передается движениями, а движения эти яркие, дерзкие, непредсказуемые, сладострастные, а взгляды танцовщиц пламенные, а гитары прямо сумасшедшие, а голоса певцов тоскливые, высокие и одновременно сиплые, всю боль и ярость неразделенной любви передающие.
Кто из танцовщиц Кармен, мне поначалу было неважно. Все они были такие красавицы и так потрясающе двигались, что мне от восторга прямо хотелось с балкона сигануть, но потом-то я, конечно, разобралась. От других она не отличалась ни красотой, ни одеждой, но была в ней какая-то особая грация: нежная, коварная, как у пантеры; какая-то удивительная сладость сквозила в каждом ее движении, заметив которую ни на кого другого уже смотреть не хотелось.
А вот Хозе действительно оказался и маленьким (на каблуках даже), и щуплым, из тех, про кого в нашем городе говорили «соплей перешибешь». Куда ему против таких шикарных бабцов? Но он как пошел ногами бацать, так у меня сердце забыло биться. Страшный, неистовый танец – не на жизнь, а на смерть. Ужас! Восторг! Испанки грубыми голосами кричали ему: «Олэй!» Зал скандировал: «Браво!»
Едва спектакль закончился, на сцену дождем полетели букеты и с двух сторон потянулись вереницы теток в мохеровых шапках и мокрых сапогах, по виду все до одной члены месткома. Забыв о женской скромности, они лезли к Хозе целоваться, а он – настоящий мужик, никому не отказывал. Урвав поцелуй, они отбегали очумелые, а одна даже чечеточку выбила. От стыда за них мне хотелось разрыдаться. У мамы на глазах тоже сверкали слезы.
После спектакля мы полтора часа ехали домой на электричке в полном молчании. Я терпела, сколько могла, но перед самой нашей остановкой не выдержала и спросила:
– Мам, ну за что ты на меня так обиделась?
Она с трудом очнулась от своих мыслей:
– Да нет, с чего ты взяла? Просто я задумалась.
– О чем? – не унималась я.
Она ответила не сразу, как бы через силу.
– Да горько мне, что я ее никогда не увижу.
– Кого?
– Испанию.
Мы еще помолчали, и мама добавила:
– Пушкина тоже не пустили.
При чем тут Пушкин, я и так знала. Он был у нас единственный мужик в доме. Мое увлечение Штирлицем мама не разделяла: он был «номенклатурный», «выездной», а Пушкин был свой, родной, и его, как и ее, за границу не пускали. Этого факта, кстати сказать, я о нем не знала. Как же так? Дворянин, и потом у него же Испания чуть ли не в каждом стихотворении.
Спорить я, конечно, не стала (в таком сентиментальном настроении мама вполне могла вломить как следует), но дома кинулась к зачитанному до дыр трехтомнику. По стихам искать у Пушкина Испанию оказалось не так-то просто, том постоянно открывался на «Во глубине сибирских руд». Я схватилась за другой, и тут же нашла место в «Каменном госте», где Лаура этому надутому хмырю, Дону Карлосу, втолковывает:
Приди – открой балкон. Как небо тихо;
Недвижим теплый воздух, ночь лимоном
И лавром пахнет, яркая луна
Блестит на синеве густой и темной,
И сторожа кричат протяжно: «Ясно!»…
А далеко на севере – в Париже —
Быть может, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идет и ветер дует.
А нам какое дело?
Неужели человек, написавший эти строки, никогда в Испании не был? Как же он мог все это увидеть и дать нам почувствовать? Я прочитала этот отрывок вслух с выражением. На мое «выражение» мама никак не отреагировала, лишь грустно добавила: «И в Париж его не пустили. И меня не пустят». Мне хотелось как-то ее утешить, но я не знала как. Мне и самой было ясно, что ни в Испанию, ни в Париж маму не пустят. А вот насчет себя я была не вполне уверена – роились в голове кое-какие смутные надежды.