Мой папа – Штирлиц (сборник)
Шрифт:
Мне он нравился, мне даже показалось, будто когда-то мы с ним уже встречались, но все же это был не повод для того, чтобы вот так запросто обниматься с первым встречным. Я вежливо его отстранила и отошла к мужу, дремавшему в углу.
Однако оказалось, что он вовсе не дремал, а смотрел на меня с живейшим интересом. Слегка смутившись, я сказала:
– Видал, каков нахал?
Он спросил:
– Кто?
– Да тот блондин, что меня прихватывал.
Муж улыбнулся.
– Дорогая моя, – сказал он, – этого нахала зовут Виллем Дефо.
– Ну и что? – не поняла я. – Не Даниэль же.
– Да ты хоть понимаешь, кто это такой?
– Нет. А что?
– Это же знаменитый
Я с новым интересом повернулась в сторону блондина, но, видимо, обиженный моим уходом, тот удалился.
Незнание английского языка долгие годы было огромным препятствием в моей жизни. Чтобы его преодолеть, я несколько лет вместе с дочкой смотрела детские телепередачи. Кроме пользы я получала от них еще и большое удовольствие. Несколько первых лет жизни моей дочери я, работая учителем в школе, общалась с ней лишь урывками. Помимо нехватки времени нас разделяла пропасть возраста, опыта, образования, общественного положения. В Америке мы сравнялись. Теперь, так же как и она, я училась говорить и жить в новом мире, и вместе с первыми словами в мое сознание проникали главные понятия американского общества: толерантность, то есть уважение к людям других рас, культур, религий; и демократизм, то есть глубокое осознание равенства людей в их праве на свободный выбор.
Дочка меня скоро обогнала. Уже через полгода она освоила английский и с такой же скоростью стала забывать русский. При мысли, что я навсегда останусь для своего ребенка малопонятным существом, потому что мы будем говорить с ней на разных языках, я ужаснулась. Мне пришлось преодолеть ее колоссальное сопротивление, но русский язык и связь с русской культурой я ей сохранила. Сейчас она мне очень благодарна. А я… Когда слышу, как совершенно без акцента она поет романсы Рахманинова и Чайковского, я испытываю странное раздвоение, потому что одновременно слышу волшебный голос дочери и родной, незабываемый голос моей матери, которая сорок лет назад тоже их пела…
…Воспоминания несли бы меня все дальше и дальше, если бы юный любитель рэпа не тронул меня за рукав и не произнес магическое слово: «Севилья».
7
Приземлились мы без проблем. Судя по виду, муж даже не догадывался о тех муках, которые я перенесла ради его удобства, и я покривила бы душой, сказав, что его свежесть и бодрость меня порадовали. На его лучезарную улыбку я ответила зловещей ухмылкой. Неправильно ее истолковав, он попытался было отнять у меня чемодан, но нарвался на такой яростный отпор, что вынужден был ретироваться и свежестью и бодростью меня больше не раздражать.
Глядя из окна такси на затопленные солнцем, тихие по случаю воскресенья улицы Севильи, я повторяла про себя строки любимого поэта: «И все, что пред собой он видел, он презирал иль ненавидел» и мечтала «забыться и заснуть», хоть на часок, чтоб перестал звучать в ушах храп и рэп соседей, прекратили чесаться глаза, исчезла мстительная злоба на мужа и слезливая жалость к себе.
Меж тем дорога от аэропорта до центра Севильи оказалась короткой, и вскоре меня ожидал новый удар. Гостиница, которую муж заказал, находилась, как я и просила, в двух шагах от Кафедрального собора, но проезд к нему по случаю праздника был перекрыт. Пришлось выгребаться из такси и с полной выкладкой пилить через площадь, уже заполненную туристскими толпами и конными кабриолетами. Не обращая внимания на мужа, делавшего отчаянные попытки отнять у меня чемодан, и величественную громаду готического собора, я мрачно перла вперед, воспринимая окружающие достопримечательности как досадное препятствие на пути к кровати. Однако, поравнявшись с лестницей, восходящей к главным воротам собора, я вынуждена была остановиться, так как именно в этот момент грянули колокола и из распахнувшихся ворот в белом плаще с кровавым подбоем вышел архиепископ Севильский (в скобках заметим, мужчина весьма импозантный) и, сопровождаемый многочисленной свитой в белом, алом и золотом облачении, стал спускаться мне навстречу.
Он спускался, в упор глядя мне в глаза. Я понимала, что должна ему что-то сказать, но никак не могла вспомнить что. Прожив столько лет в Нью-Йорке, в ответ на приветствие соседей по лестничной площадке я автоматически отвечаю «buenos dias», но тут почему-то все испанские приветствия из памяти улетучились, и ничего, кроме «hasta la vista, baby», в голову не лезло. Архиепископ был уже в двух ступеньках от меня, как вдруг из глубин памяти выплыло гортанное пьянящее слово, которым когда-то танцовщицы фламенко приветствовали своего солиста Антонио Гадеса. Олэй!
«Олэй!» – крикнула я архиепископу, загораживая ему выход на площадь, так что, несмотря на высокий сан и привычку к всеобщему почтению, ему пришлось меня обогнуть. (Видимо, поэтому он так пристально на меня и смотрел – мол, подвинься, дай пройти-то.) От неожиданности он рассмеялся, в последний раз одарил меня взглядом своих синих глаз, сказал: «Buenos dias», после чего вся его свита, огибая меня, тоже заулыбалась, загалдела и в очень хорошем настроении проследовала через площадь к архиепископскому дворцу, а я…
Что толку упрекать себя в нелепом поведении, все равно ведь ничего уже не поправишь! Но я всегда себя упрекаю. Однако на сей раз виноватой я себя почему-то не чувствовала. Скорее польщенной! Не сравнить с тем чугунным стыдом, от которого и по сей день не очухаюсь, когда пару лет назад в Ньюарке на выставке предметов, принадлежавших царской семье, увидев в толпе знакомого священника, я на радостях ломанулась к нему, крепко пожала протянутую мне для поцелуя руку, после чего не удержалась и поцеловала его в щеку.
…У такого моего безрассудного порыва была предыстория. С этим священником мы познакомились за несколько лет до описываемого конфуза в трапезной его церкви на пасхальном обеде, куда после окончания службы меня пригласила близкая подруга – активная прихожанка этой церкви.
До этого в православной церкви я не была двадцать лет и потому, естественно, смущалась, робела, чувствовала себя непрошеной гостьей. Тем не менее, несмотря на всю мою внутреннюю зажатость, красота службы меня тронула. Церковь была небольшая, но очень нарядная и в ночи напоминала забытое в саду лукошко с золотыми яичками. Воздух был свеж от недавнего дождя и дрожал от птичьего пения. Внутри пахло горячим воском и ладаном, с хоров доносилось стройное многоголосие. Народу после крестного хода осталось много, но никто не толкался, друг на друга не шикал, и я совершенно не ощущала осуждения и недоброжелательства окружающих, некогда поразившие меня в церкви в Москве.
Огласительное слово священник произнес с такой искренностью, что я заплакала. А после службы, когда мы познакомились, он поразил меня простотой в обращении и уважением не только ко мне, но и ко всему, чего касался наш разговор. В ту ночь мне казалось, что я попала на родину, которой у меня никогда не было, и я трепетала от радости, какую человек испытывает лишь во сне, увидев своих давно умерших родителей молодыми и счастливыми. Воспоминания об этой ночи были такими живыми и радостными, что даже через несколько лет я кинулась к нему, как к самому родному человеку.