Мой папа – Штирлиц (сборник)
Шрифт:
– Что ж, ты хочешь сказать, что в нашей стране нет свободы? – возмутилась я.
Очень серьезно, глядя мне прямо в глаза, мама попросила:
– Послушай, не перебивай, потом сама во всем разберешься. В детстве я думала, что родственников у меня, помимо родителей и братьев, нет. О том, что у отца есть родной брат и сестры, узнала, только когда мне исполнилось двадцать пять лет. Почему? Да потому что отец боялся нам, детям, про них рассказать. Его брат с начала тридцатых годов как «враг народа» отбывал срок на каторге, а сестры, чтобы обезопасить себя, отреклись от него
– Но почему же он боялся тебе об этом рассказать?
– Да потому, что по малолетству я или кто-то из братьев могли об этом в школе сболтнуть, и тогда отца точно или с работы бы уволили, или заставили, как сестер, публичное отречение писать.
– Ну и что ж твой дядя такого сделал?
– Да ничего!
– Не может быть!
– Очень даже может. В то время человека на каторгу могли упечь за неправильную прическу, за непролетарское выражение лица, за то, что он в чем-то не согласился с начальником или просто мешал соседу по коммуналке.
Мне хотелось крикнуть: «Что ты бредишь? Остановись, пока не поздно», – но, не замечая моей брызжущей враждебности, мама продолжала:
– К примеру, живешь ты в коммуналке: куча народу, смрадно, скандально, очереди в туалет. Люди в квартире все разные. Есть и неплохие, а есть такие, что на кухню выйти не дают – начинают обзывать, вопят: «У меня семеро по лавкам на пяти квадратных метрах, а ты одна на пятнадцати жируешь! Где справедливость? За что кровь проливали?» И вот как-то раз не выдерживает такая соседка, вырывает из детской тетрадки чистый листок и, не указывая своего имени, пишет в милицию письмо: так, мол, и так, имя, фамилия, место жительства – враг народа. А что? Она сама давеча слышала, как ты в очереди за хлебом возмущалась, что в газетах мировой революцией все уши прожужжали, а жрать нечего. Следующей же ночью тебя в ГПУ забирают, а соседка с утреца свои вещички в твою комнату перетаскивает.
Я смотрела на маму так, будто в первый раз ее видела. Что она мне рассказывает? Что я, сама, что ли, с соседями не жила? Не знаю, какие сволочи бывают? Да у нас каждая вторая в казарме анонимки на своего «благоверного» и его «полюбовницу» строчила, если не в милицию, то уж в партком-местком наверняка, а «врагом народа» у нас обзывали всех с пеленок. Что в этом такого особенного? Но вот чтобы по анонимке человека в тюрьму засадили, что-то я такого не припомню. В ответ на мое явное недоверие мама сказала:
– Что ты глаза-то на меня таращишь? Тысячи было таких случаев! Сотни тысяч! Или не нравится тебе, к примеру, отчим. Пишешь на него анонимку и навсегда от него избавляешься.
Я представила себе, как славно бы мы с мамой зажили: никто не мешает, не дымит «Беломором», не шипит за невымытую посуду. Но к чему все эти разговоры?
– Из-за анонимки в тюрьму? Да ни за что не поверю!
– А ты попробуй!
– Издеваешься?
Мама пожала плечами.
– Да нет. Сейчас, конечно, времена сильно изменились, но если ты напишешь, что твой отчим самогон гонит, то будь уверена: и с обыском придут, и свидетелей найдут, и в тюрьму посадят.
Вот уж этого я от мамы никак не ожидала! Неужели она и впрямь хочет с моей помощью от отчима избавиться? Мы не оставались с ней наедине почти два года. Все это время я прожила в одиночестве, как в дупле, укрывшись от ненавистной мне реальности. Я так обросла корой обиды на маму, что боли уже почти не чувствовала, но сейчас, вспомнив нашу с ней жизнь до отчима, с чтением вслух, задушевными беседами, пением дуэтом, поездками в театр, чуть не задохнулась: НУ ПОЧЕМУ? Почему она отняла у меня все это? Мне захотелось, как в детстве, зареветь во все горло, но я задушила слезы и крикнула:
– Перестань!
– Но почему?
– Да потому, что нечего меня на подлости подначивать! Сама заварила кашу, сама и расхлебывай.
Мама испугалась!
– Дурочка, да я же не подначиваю. Просто хотела объяснить подоходчивей. Не сердись, лучше представь себе, что в школе, по радио, по телевизору тебе изо дня в день твердят, что таким, как твой отчим, не место в советском обществе. Что подло не анонимки писать, а НАОБОРОТ. Понимаешь?
Я все понимала. Нам с яслей внушали, что, вместо того чтоб драться, нужно просто пойти и пожаловаться взрослым, но ябед я презирала и предпочитала разбираться с обидчиками собственными силами. Даже когда в седьмом классе Сорокин с Редькиным взяли моду нападать на меня, зажимать в углу и под юбку лезть, ни слова никому не сказав, я стала носить в портфеле булыжник, и с третьего раза они от меня отстали.
– Да откуда ты знаешь, что твой дядя был ни в чем не виноват?
Мама улыбнулась чужой жестокой улыбкой.
– Как же не виноват? Очень даже виноват! Только не в тех преступлениях, в которых его обвиняли: заводов он не взрывал, иностранной разведке секретные сведения не выдавал. Просто был независимым человеком, как я и ты: свободно высказывал свое мнение, спорил с начальством, а это в те годы было уже преступлением. Советской власти не нужны были самостоятельно мыслящие люди, ей нужны были покорные исполнители.
– До революции еще хуже было!
Мама набросилась на меня:
– Да откуда ты знаешь? Ты не сомневаешься в этом, потому что тебя приучили так думать. Я в твои годы точно такой же «верующей» была, и родители мои. Они сами эту революцию делали и свято верили в то, что после нее наступят свобода, равенство и всеобщее счастье, а началась Гражданская война, разруха, голод, миллионы погибли, и никакого счастья не наступило! Посмотри, много ты видишь вокруг себя счастливых людей?
– Но в этом же виноваты не мы. Мы же только и делали, что разрушенное хозяйство восстанавливали!
Мама иронично вскинула брови:
– Кто это вы? И сколько вас?
Я смутилась:
– Ну не я лично, народ, большевики, коммунисты.
– А ты никогда не задумывалась, каким образом они это делали?
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что народ ведь хорошо жить хочет! Спроси любого, чего он хочет: в чистом поле очень полезный завод строить или жить в квартире со всеми удобствами? Кроме того, у всех дети, их воспитывать надо. Кто ж в Сибири да на Крайнем Севере рудники, заводы и электростанции строить будет?