Мой ВРБ
Шрифт:
Или вот ещё история, уже на Юго-Западе. Перед спектаклем Валера Белякович подходит к Валере Долженкову и говорит: «Сегодня брат одного известного поэта придёт, имени не могу назвать, так что ты давай, играй!». И Валерий Михайлович даёт по полной, брат так брат.
Последний раз они виделись на «Эдипе». Валерий Михайлович уже ушёл из театра, но по просьбе Валерия Романовича кого-то заменял. А в «Эдипе» тексты – всё про смерть. «Сегодня, завтра, через год – вы все умрёте» и так далее. Валерий Михайлович был уже не очень здоров и сказал в шутку Валерию Романовичу: «Вот ты меня играть заставляешь, а я ведь помереть
«Он был праздником. Для всех. И для зрителей, и для актёров…. Юбилеи мне устраивал, и на 50-летие, и на 60-летие… когда я совсем уходил из театра, «корону шута» мне подарил при всех, все меня на пенсию провожали аплодисментами… он для всех был папой… он до сих пор обо мне заботится, звание заслуженного мне выбил, у меня теперь прибавка к пенсии, и театр его до сих пор мне помогает деньгами… светлые воспоминания, светлая память…»
И в дополнение несколько отрывков из нашего с Валерием Михайловичем интервью семилетней давности:
«Родился я в Москве, москвич в первом поколение. Мама с мужем сбежали сюда от коллективизации. Потом у мамы погиб муж в войну. Она встретила отца, и я родился в 1947-ом. Любви между ними не было, в то время найти мужчину было само по себе большой удачей. Сходились, кто живой остался. Я сейчас, вспоминая историю семьи, иногда думаю, а вот не убили бы маминого мужа, и меня бы не было. Во всём есть другая логика, не общепринятая. В каком районе я родился? Сейчас он называется Перовский. Я там так и живу. На 1-ой Владимирской улице. Я когда-то жил на 8-ой, а теперь их только три осталось. Это была самая окраина Москвы. Стали Москвой, только когда Хрущёв сделал Кольцевую.
…По первому разу я никуда не поступил и уехал в Рязань. И стал работать в их театре, ещё вовсе без образования… Красноярск… А потом поступил во ВГИК. Хорошо шёл, был любимцем Бабочкина. А после первого курса меня оттуда выгнали за хулиганский поступок. Это был уже 66-ой. Потом я быстро поступил в ГИТИС, чтобы в армию не попасть. А в Москве уже нарвался на Юденича. Вот в его театре и познакомился с Валерием Романовичем. У Юденича я играл героев. Алексея, к примеру, в «Оптимистической трагедии».
Наверное, помня о тех моих героях, Валерий Романович меня и взял на Юго-Запад, когда уже пришёл момент, и я попросился к нему в театр. Да, кстати, когда учился в ГИТИСе, удовлетворения мне учёба не приносила, мне казалось, что я наоборот играю всё хуже и хуже. В провинции когда играл, играл как бог на душу положит, и всё получалось.
Когда пришёл на Юго-Запад, попросил Беляковича дать мне шанс. И он дал.
Это был 94-ый год. Первый спектакль был «Ромео и Джульетта», я заменил Черняка. Играл очень плохо. Ну совсем не получалось первое время. Никак не мог войти в струю этого театра. Вплоть до того, что собирался уходить. И потом вдруг от отчаянья появились силы. Когда Чебутыкина сыграл. Больше так, кстати, никогда не удавалось повторить. Вот именно момент сдачи «Трёх сестёр». Я думал, мне конец. А потом вдруг такое из меня пошло. То самое, великое. Больше этого великого не повторилось ни на одном спектакле. Потому что я уже знал, куда идти. А тогда не знал.
…Конечно, попав в этот театр, я обалдел от географии гастролей. Японию всю объездили. Потом я увидел Чикаго. Я же стилягой был в своё время. И когда я увидел этот город, он был точно такой же, как в моём воображении.
…Возвращаясь к вопросу о гастролях. Лучше всего я себя почему-то чувствовал в Израиле. Вот бывает то сонливость, то излишняя ажитация. А на Святой земле – в самый раз. Мы ещё тогда в Иерусалим съездили. Я когда к Гробу Господню подошёл, встал на колени – и заплакал вдруг. Хотя я к тому моменту уже и буддизмом увлекался, и индуизмом. И уже предполагал одну основу во всех религиях. Вот Серафим Саровский на колени становится – и двадцать лет молится. Медитация и есть. И просветление случается. А тогда у Гроба Господня неожиданно для себя встал на колени – и слеза пошла. Такая, совершенно без мыслей».
* * *
ВРБ:
«Осень 1974 года. Непередаваемый трепет первых занятий… Радость первых выходов на сцену, неумение, оказывается, сказать пару слов в темнеющий зал… Хорохорящийся «руководитель», интуитивно ведущий репетиции, в общем-то как бог на душу положит, изо всех сил старающийся использовать свой небогатый актёрский опыт массовок в театре под руководством Г.И. Юденича – моего первого учителя режиссуры, человека в высшей степени одержимого театром. Я никогда не играл у него ролей, очевидно, это и подвинуло меня уйти из театра, а истовость и самосгорание моего первого режиссёра заставили меня полюбить эту профессию».
(«Становление», стр. 8).
СТУДИЙЦЫ, АЛЁНА ДЕНИСОВА
В первой половине 80-х театр на Юго-Западе был ещё театром-студией. И люди, которых в то время туда притягивало магнитом ВРБ, становились студийцами. Он с ними проводил занятия, он каждого готовил к сцене. Нам, пришедшим в театр ближе к концу 80-х, удостоверения с вдохновляющим словом «студиец» тоже достались. Мы с Катей Алексеевой всю тогдашнюю театральную Москву обошли с этими корочками, по которым почти во все театры пускали бесплатно. Но на сцену Юго-Запада мы уже не стремились. Валерий Романович иногда вытаскивал нас на сцену в массовке, но это было скорее приключением, чем началом актёрской карьеры. К настоящим студийцам мы относились с благоговением.
Алёну Денисову я в театре не застала. Я о ней только слышала и видела её имя на совсем древних программках. Однажды моя однокурсница, узнав, что я работаю в театре на Юго-Западе, спросила меня про неё, потом долго возмущалась: «Если ты и правда работаешь в театре на Юго-Западе, как ты можешь не знать Алёну Денисову?!» Так Алёна и оставалась для меня легендой, пока я спустя тридцать лет не познакомилась с ней в интернете. Она живёт в Париже, она ностальгирует по Юго-Западу. Далее – её воспоминания о театре. Они мне очень дороги. Это всё было до меня, но я застала эту атмосферу, я успела подышать воздухом театра-студии.
«82-й? 83-й? Не помню точно, но где-то так. Лето. Делаем ремонт. Всё и вся пропахло Кузбасс-лаком (толстой "Шульже" – Инне Шульженко – аж ведро на голову свалилось со стремянки, пришлось ей бриться наголо).
В театре, как всегда, полумрак. Авилыч и Гендос беломор курят.
Распахивается дверь, и в зал вместе с потоком солнца (фойе тогда ещё не было) врывается толстая Шульжа: "А Романыч где?". Кто-то вяло отвечает: "Романыч на велосипеде куда-то свалил".
Шульжа бросает в темноту: "Это Романыч с его-то жопой да на велосипеде?"