Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
– Сергей Иванович! – поднимая рюмку, заговорил Отец. – Много лет мы пользовались вашей добротой и вниманием, когда вы были директором Дома творчества.
– Ну что тут, вы все имели право на это.
– Действительно мы имели право на ваше внимание, но мы сейчас говорим не об этом. Нас связали годы эти не потому, что мы были от вас зависимы и старались подладиться к вам. Нет! Нас связывала, я смею надеяться, общность интересов и общность взглядов по самым стратегическим вопросам, и вы всегда были тем человеком, который был для нас товарищем, другом. Вы дали нам столько хорошей возможности узнать Крым, узнать вас как человека. Мы не скрывали перед вами своих убеждений, своих симпатий и антипатий, мы говорили все, что думали, а это в наше время большая редкость, а главное, большая радость раскрыть себя, рассказать о себе, о своих страстях и своих страданиях. Вы дали нам не только то, что нам положено, ведь дело, в конце концов, не в комнатах, которые мы занимаем действительно временно, а в той атмосфере дружбы и взаимопонимания, которую вам, дорогой Сергей Иванович, удалось создать для нас, пусть, конечно, не для всех эта атмосфера была атмосферой дружбы и взаимопонимания, но мы потому-то к вам и приехали сегодня, что ценили в вашем лице не администратора, а товарища, старшего друга. Так что я предлагаю тост за вас, человека доброго, сердечного, чуткого к нашим проблемам и нашим желаниям. Конечно, плохо, что вы в свои пятьдесят пять лет лишены возможности делать большие дела стержневого характера, но ничего не поделаешь. Вы ввязались в большую борьбу с провинциальными средствами, и вас победили столичные «зубры» вполне закономерно. Ничего, Сергей Иванович, ваши уроки борьбы для всех нас не должны пройти впустую. Из этого все мы должны извлечь уроки. Я пью за вас, за ваших дочерей и внуков, за ваше счастье и за ваше здоровье. Как говорится, еще не вечер.
Отец говорил долго и, ему казалось, интересно, а главное, очень точно вскрывал причины поражения хорошего человека в борьбе за свое существование. Он побоялся довериться Али Алиеву, который всячески предлагал свою помощь по разоблачению столичной мафии во главе с Мэри Семеновной.
После того как выпили и закусили чем «бог послал», все шумно заговорили. Друг рассказал о том, как он два вечера подряд звонил Зазнобину в разгар самых важных событий, желая предложить ему довериться Алиеву.
– Да, моя ошибка в том, – заговорил Зазнобин, – что я не поверил Алиеву. А он дал двадцать пять рублей, как говорят, нашей сотруднице и за ночь переписал все списки. Так что у них уже были козыри.
Сергей Иванович горько сожалел о случившемся, но делал вид, что все не так страшно, как могло бы показаться. А Клавдия Ивановна просто кипела от ярости, еще не утихнувшей в ней.
– А главное, мне не нужно было ехать в Москву. Пусть бы прислали комиссию, они ничего бы не нашли. А когда я туда приехал, им нужно было как-то реагировать на «сигналы» и принесли в жертву меня. Остальные же отделались легким испугом.
– Да. Тут вы крепко ошиблись. Надо было рассказать обо всех звонках и телеграммах, которыми вас снабжала Москва и не давала никакой свободы действий, – сказал Отец. – Что вы их пожалели? Это ж мафия организованная и умная, там все было продумано.
– Понимаете, горком партии настаивал на отмене приказа о снятии, но Кешоков заявил: «Я не привык отменять своих приказов». Так вот горком и подобрал мне такую работенку, вроде и почетная, и в деньгах я ничуть не потерял.
– Дело не в этом. Мы потеряли хорошего работника, а кто придет – неизвестно.
Отец снова вышел. Мальчик стоял на прежнем месте и не сдавался ни на какие уговоры. Значит, пора уходить, решил Отец. Вернувшись в комнату, он с бокалом шампанского произнес еще одно слово:
– Ну что, Сергей Иванович, мне пора, сын не соглашается на капитуляцию. Хочу пожелать вам вернуться в строй. Пятьдесят пять – это еще пора расцвета мужчины. И то, что вы ушли из Дома творчества, – не конец нашей давней дружбы. Приезжайте к нам, мы всегда будем рады видеть вас. Мы, как обычно, остановились в третьем корпусе, 12 и 13 комнаты, вы их хорошо знаете. И хочется пожелать вам счастья, семейных радостей, успехов в работе.
– Вы знаете, как вы порадовали меня своим приездом. Я так сейчас взволнован, так счастлив, что вы не позабыли меня, что просто не подберу никаких слов. Большое вам спасибо. И вам, Отец, за добрые слова и пожелания. Противно туда ехать, но, может, преодолею себя. Дом творчества тоже входит в мою епархию, по линии культуры тоже мне подчиняются.
Отец вышел и долго еще ходил по тротуару с сыном около дома, пока не вышли его друзья.
– Ну как, Отец, кто оказался прав, – с победным видом сказала «генеральша». – Они так были рады, так благодарили нас...
«Генералы» прошли вперед, а Отец и Друг чуть-чуть отстали от них.
– Да, не думал я, что так хорошо получится, – недовольно протянул Отец.
– А ты обратил внимание, что они долго не открывали? Они все видели и обсуждали, спорили, пускать нас или не пускать.
– Ты думаешь?
– Уверен. А потом почувствовали, что им деваться некуда. Они же наблюдали за нами, видели, что мы расспрашиваем жильцов дома, заходили в квартиру напротив. Они же не знали, что мы заходили за карандашом. Но все равно, хорошо, что мы поехали, мы исполнили свой долг дружбы, она здесь оказалась права. – И Друг так произнес эти слова, что ясно было, что он имел в виду: ей нужен был повод напомнить окружающим, как она добра, бескорыстна, отзывчива на чужую беду.
Отцу не запомнились ее слова там. Он вспомнил только одну фразу: «Вы, Клавдия Ивановна, очень плохо выглядите».
– Зачем вы это сказали, Вера Ивановна? – спросил Отец. – Обычно такие слова не говорят женщинам.
– Так я же говорила ей, когда мы оставались одни, в спальне. Я же не могу говорить другое.
Вскоре они сели в рафик и уехали в Коктебель.
Целуем. Аниксты ушли в горы, оставили Антошку на меня. Так что пасу двоих. Маму поцелуй за нас. Передай во всяком случае...
8 мая 1978 года».
«Галя! Здравствуйте, мои милые и дорогие!
Еще кое-какие страницы этих «Записок» удалось разобрать после тщательной расшифровки.
Прочитав очередные страницы про Ласси и пожелав спокойной ночи сыну, Отец поудобнее устроился на кровати и начал читать Т.А. Щепкину-Куперник «Из воспоминаний» (М., 1959). В главе «Москва – Петербург» его заинтересовали картины тогдашних столиц, сравнение.
«Пожалуй, надо использовать их, эти описания, для того, чтобы показать размышления Шаляпина, переехавшего из Петербурга в Москву в 1896 году, – думал Отец. – После Тифлиса он уже пел в Мариинском театре, но неожиданно ему предложили ангажемент в Частной опере, которой руководил Савва Мамонтов. Его поездка в Нижний Новгород, описание Нижегородской промышленной выставки, внезапная любовь к Торнаги. Появление в Москве. И его первые впечатления как раз и можно построить на противопоставлении двух столиц. Москва была совершенно непохожа на Петербург. Здесь все было иным, начиная с внешнего вида и кончая отношениями между людьми. Да и сами люди казались ему другими. Да и сам он не раз уже замечал, что становится другим, более открытым и откровенным. Шаляпин с трудом привыкал к строгости столичных улиц. Широкие, прямые улицы производили на него впечатление какой-то парадности, на этих прямых и четких улицах и сам должен поневоле быть строгим и четким. Да и все было здесь странным: днем горело электричество, а летней ночью, как днем, висело яркое солнце. Все это было чуждо и непонятно. И потому он часто вспоминал волжские просторы, залитые солнцем берега и поля. Даже Тифлис был ему поначалу роднее и ближе, чем эта странная красота Северной столицы. Конечно, он прекрасно знал, что Гоголь любил бродить по Невскому проспекту, что Достоевский и Пушкин воспевали величие и неповторимость Петербурга, немало посвятили ему своих страниц, и он нигде не высказывался, что Петербург ему не по душе. И он любил гулять по Невскому, выделяясь своей высокой и стройной фигурой среди гуляющих. Часто бывал на Дворцовой площади, любовался Александровской колонной с ангелом, Эрмитаж с гигантами кариатидами, Канавка, Мойка, золотые шпили, «адмиралтейская игла», о которой упоминал Пушкин, шпиль Петропавловской крепости, шпиль Инженерного замка, в котором зверски убили императора Павла...
Шаляпин любил бродить по набережным, где кипела бурная жизнь: катили роскошные экипажи, в которых важно восседали придворные чины, гвардейцы, томные дамы в дорогих соболях. Все это куда-то мчалось, торопилось, спешило. За зеркальными стеклами дворцов, подъезды которых были застланы дорогими коврами, слышалась бальная музыка, в вихре танцев кружились прекрасные женщины, ведомые важными партнерами. Около этих подъездов долгими зимними часами вышагивали кучера, полицейские, охранявшие покой богатой публики».