Моя двойная жизнь
Шрифт:
— Ох, господин Кросс, они слишком велики. Мне нужны львята.
— У меня нет львят, мадемуазель.
— В таком случае покажите мне всех ваших зверей!
И я увидела тигров, леопардов, шакалов, гепардов и пум. Я задержалась около слонов. Я обожаю слонов! Но мне хотелось бы иметь карликового слона, и я лелею эту мечту по сей день. Быть может, когда-нибудь она осуществится, но Кросс не мог мне в этом помочь. Тогда я купила у него молоденького, очень забавного гепарда, который напоминал водосточную трубу средневекового замка. Я приобрела также белоснежного волкодава с густой шерстью, горящими глазами и острыми, как пика, зубами. На него было страшно смотреть.
Господин Кросс подарил мне шесть маленьких, похожих на ящериц хамелеончиков и одного чудесного сказочного
Мы возвращались в Лондон с гепардом в клетке, волкодавом на привязи и шестью хамелеончиками в коробке. На моем плече восседал Кроссик, привязанный золотой цепочкой, которую мы приобрели у ювелира. Я не нашла львят, но тем не менее была довольна.
Однако мои домашние не разделяли моего восторга. У нас уже было три собаки: Минуччио, которого я привезла из Парижа, Булль и Флай, купленные в Лондоне, а также попугай Бизи-Бузу и обезьянка по кличке Дарвин.
Завидев новых четвероногих пришельцев, госпожа Герар разохалась. Мой дворецкий не решался подойти к волкодаву. Сколько я ни повторяла, что гепард не опасен, никто не захотел открыть его клетку, установленную в саду. Я попросила молоток и клещи, чтобы снять заколоченную гвоздями дверь, державшую бедного зверя в неволе. Тогда мои слуги решились наконец открыть клетку. Госпожа Герар со служанками смотрели на это из окна. Дверь отлетела, и гепард, вне себя от радости, выскочил из клетки, подобно тигру. Опьянев от обретенной свободы, он стал прыгать на деревья, а затем пошел прямо на собак, которые завыли в ужасе, хотя их было четверо. Попугай, разволновавшись, начал испускать пронзительные крики, а обезьянка принялась раскачивать свою клетку, яростно скрипя зубами.
Этот импровизированный концерт в тихом сквере произвел поразительный эффект: все окна разом распахнулись и над оградой моего сада показались две дюжины любопытных, испуганных, разъяренных физиономий.
Дикий хохот овладел всеми: мной, моей подругой Луизой Аббема [72] , художником Ниттисом, который зашел меня навестить, и Гюставом Доре, ожидавшим меня в течение двух часов. Жорж Дешан, очень талантливый музыкант-любитель, попытался положить эту гофманиаду на ноты, а мой приятель Жорж Клэрен, трясясь от смеха, воспроизводил в то же время незабываемую сцену на бумаге.
72
Луиза Аббема (1858–1927) — французская художница, известная своими портретами актрис: Жанны Самари, Розы Барретта и Сары Бернар.
На следующее утро весь Лондон судачил о шабаше, устроенном в доме 77 на Честер-сквер. Дело получило такую огласку, что наш старейшина господин Гот пришел ко мне с просьбой не устраивать больше подобных скандалов, которые бросают тень на «Комеди Франсез».
Я молча выслушала его слова, а затем, взяв за руку, сказала: «Пойдем, я покажу тебе этот скандал». Мы пошли в сад в сопровождении гостей и моих друзей.
— Выпустите гепарда! — крикнула я, стоя на лестнице, подобно капитану корабля, который кричит с мостика: «Взять рифы!» Гепарда выпустили, и вчерашняя дикая сцена повторилась.
— Видишь, господин старейшина, вот мой шабаш!
— Ты сумасшедшая! — сказал он, обнимая меня. — Но все это ужасно смешно.
И при виде голов, показавшихся над оградой, он покатился со смеху.
Тем временем враждебные выпады в мой адрес продолжались в виде мелких сплетен, которые передавались из уст в уста, из круга в круг и выплывали на страницах то французских, то английских газет.
Несмотря на мое ровное настроение и презрение к слухам, я стала нервничать. Несправедливость всегда возмущала меня до глубины души. А она разгулялась не на шутку. Каждый мой шаг тут же подвергался обсуждению и осуждению.
Как-то раз я пожаловалась восхитительной Мадлен Броан, которую бесконечно любила. Актриса сжала мою голову руками и произнесла, глядя мне в глаза:
— Бедняжка моя, тут ничего не поделаешь! Ты оригинальна сама по себе: у тебя невероятная буйная и от природы кудрявая грива, ты необыкновенно изящна и вдобавок в твоей гортани спрятана подлинная арфа — все это делает тебя существом особым и оскорбляет посредственность одним лишь фактом твоего существования. Вот первый грех, связанный с твоим внешним обликом. Далее, ты не умеешь скрывать свои мысли, не можешь гнуть спину, не приемлешь компромиссов, не подвластна никакой лжи, — и тем самым наносишь обществу оскорбление. Это второй грех, связанный с твоей моралью. И ты хочешь ухитриться с такими-то данными не возбуждать зависти, не задевать самолюбия, не вызывать злобы? Если ты сейчас придешь в отчаяние от всех этих выпадов, ты пропадешь, ибо у тебя не останется сил для борьбы. В таком случае советую тебе хорошенько расчесать волосы и намазать их маслом, чтобы сделать их такими же гладкими, как у Корсиканца… хотя, пожалуй, нет: у него, Наполеона, они были до того прилизанными, что это смотрелось оригинально! Послушай, пусть они будут такими же гладкими, как у Прюдона (Прюдон — актер «Комеди Франсез»), и все твои проблемы сразу отпадут. Советую тебе также, — продолжала она, — поднакопить немного жира и сделать несколько пробоин в твоей арфе. Тогда уж ты никому не будешь мешать. Но если ты, моя дорогая, хочешь остаться собой, то не бойся взойти на пьедестал, который зиждется на сплетнях и небылицах, наветах, лести и подхалимаже, лжи и правде. Но, смотри, когда окажешься наверху, держись хорошенько и укрепляй его талантом, трудом и добротой. Тогда все злыдни, которые невзначай заложили первые камни в его основу, станут пинать его ногами, чтобы разрушить. Но, если ты захочешь, они окажутся бессильными. Именно этого я желаю тебе от всей души, милая Сара, ибо ты одержима жаждой Славы. Я же ничего в этом не смыслю и дорожу лишь покоем и тишиной.
Я смотрела на нее и завидовала ей. Она была так прекрасна: глаза с поволокой, чистые и спокойные черты лица, усталая улыбка. Я с тревогой спрашивала себя, не в этом ли спокойствии, не в этой ли отрешенности и состоит счастье? И осторожно спросила ее об этом. Она ответила, что театр ей надоел, что у нее там сплошные неприятности. Ее брак? Она вспоминает о нем с отвращением. Материнство принесло ей только огорчения. Любовь разбила ей сердце и измучила тело. Ее прекрасные глаза того и гляди погаснут. Ее ноги распухли и носят ее с трудом. Она поведала мне об этом тем же самым спокойным, немного усталым тоном.
То, что еще недавно меня очаровывало, теперь приводило меня в ужас, ибо ее нелюбовь к движению проистекала от бессилия ее глаз и ног, а тяга к покою была не чем иным, как стремлением заживить раны, нанесенные жизнью, в общем-то уже прожитой.
Жажда жизни овладела мной сильнее, чем прежде. Я поблагодарила свою прекрасную подругу и воспользовалась ее советами: с того самого дня я вооружилась для борьбы, предпочитая погибнуть в бою, нежели умереть, сожалея о неудавшейся жизни. Я не хотела больше проливать слез из-за подлостей, которые мне устраивали. Я не хотела больше страдать от несправедливых нападок. Я решила защищаться. И случай для этого не замедлил представиться.
21 июня 1879 года давали второе утреннее представление «Иностранки». Накануне я предупредила Майера, что мне нездоровится, и, поскольку вечером я должна была играть в «Эрнани», попросила, если возможно, заменить утренний спектакль. Но кассовый сбор превысил четыреста фунтов, и в «Комеди» ничего не хотели слушать.
— Ну что ж, — ответил Гот Майеру, — мы заменим Сару Бернар, если она не может играть, в спектакле заняты также Круазетт, Мадлен Броан, Коклен, Фебр и я. Черт побери, все вместе мы уж как-нибудь стоим одной мадемуазель Бернар!