Моя мужская правда
Шрифт:
А Кеттерер и Моника, вошедшие в мою жизнь вместе с Лидией, оставались плотью от плоти того мира, в котором существовали их предки. Это были типичные бабушкины, прабабушкины, прапрабабушкины «они»: жестокие, неразборчивые, хладнокровные. Гой и малолетняя шикса. Страшилки из еврейского прошлого — только реальные, как Сонины сицилийцы.
Конечно, я не мог оставаться зрителем творившейся на моих глазах катавасии. Нужно было что-то предпринять. Сначала я только утешал Лидию после учебно-воспитательных взрывов; потом уговаривал оставить Монику в покое вместе с ее раздвинутыми ногами и дурацкой шляпкой и попробовать наслаждаться воскресным общением с дочерью. О том же говорила и доктор Рутерфорд, но наши совместные усилия пропадали втуне, несмотря на доверие, которое в других вопросах испытывала к нам Лидия. Она продолжала обрушивать на девочку лавину поучений и наставлений, язвить насчет ее познаний в грамматике и арифметике, обсуждать ее одежду и осуждать манеры, так что к концу дня мать и дочь находились на грани полного морального и физического истощения. Затем приезжал Кеттерер и увозил Монику в свою берлогу — на окраину Чикаго, в Хоумвуд.
Пытаясь изменить ситуацию, я принял на себя обязанности учителя воскресной школы. Если, конечно, в выходной меня не валила с ног мигрень. И Моника стала проявлять некоторый интерес — если, конечно, была в настроении. Я обучал ее вычитанию (отниманию), сложению, заучивал с ней названия штатов, рассказывал о разнице между Атлантическим океаном и Тихим, Вашингтоном и Линкольном, запятой и тире, предложением и абзацем, минутной
Мы выучили стихотворение, которое я сочинил сам в пять лет, лежа с очередными соплями; родители считали его большим поэтическим достижением: «Тик-так, проходят годики, я не Натан, а ходики». Моника переделала стишок на свой лад: «Тик-так, проходят годики, не Муни я, а ходики». А теперь покажи девять пятнадцать. О, я не напрасно выбирал такое время: руки в стороны, и белое крахмальное платье, с каждым месяцем все более тесное, платье для церкви, четко обрисовывало едва сформировавшиеся холмики грудей. Кеттерер начал меня ненавидеть, Моника влюбилась в меня, а Лидия видела во мне последнее средство спасения. И она спаслась-таки от преследовавших ее жизненных невзгод, а я, благодаря Извращенности, или Изощренности, или Безгрешности, или Безутешности, или Скрытой Ярости, или Грядущей Старости, или Самоедству, или Счастливому Детству, или Житейскому Опыту, или Душевному Ропоту, или Безрассудству, или Паскудству, или Сомнамбулизму, или Героизму, или Иудаизму, или Мазохизму, или Мыльной Опере, или Стильной Опере, или Наплевательству, или Писательству, или ничему этому не благодаря, а может быть, благодаря этому и еще много чему, обрел путь к самому себе. Я не находил его, блуждая по закоулкам собственного сознания после ужинов в университетской столовке, не находил в букинистической лавке, где ради своей мечты о личной библиотеке растратил за годы сотни долларов — растратил с той же легкостью и беззаботностью, как и время, отпущенное на взросление и возмужание.
2. ИСТИННАЯ ПРАВДА
Питер Тернопол родился в Йонкерсе, штат Нью-Йорк, тридцать четыре года назад. Здесь он закончил среднюю школу, а затем, в 1954 году, с отличием завершил высшее образование в Броуновском университете. Недолго проучившись в аспирантуре, он затем два года служил в частях военной полиции армии США во Франкфурте (Германия), ставшем местом действия его первого романа «Еврейский папа» [70] , за который в 1960 году Тернополу была присуждена премия Американской академии искусств и литературы и стипендия Гуггенхейма.
Позже он опубликовал всего лишь несколько рассказов, посвященных в основном описанию кошмара, каким оказался брак с Морин Джонсон из Элмайры, штат Нью-Йорк, заключенный не в добрый час и сдуру. Миссис Тернопол в течение своей жизни последовательно была барменшей, художницей-абстракционисткой, скульпторшей, официанткой, артисткой (да еще какой!), писательницей и все это время — лгуньей и психопаткой. В 1959 году началось их супружество, а с 1962 года — раздельное проживание в соответствии с судебным решением: Мильтона Розенцвейга, судью Верховного окружного суда штата Нью-Йорк, особенно впечатлило заявление миссис Тернопол о том, что ее муж «широко известен как соблазнитель студенток». (Мистер Тернопол преподавал литературу и литературное творчество в университете штата Висконсин, а позднее в университете Хофстра на Лонг-Айленде.) Брак прекратился в 1966 году по причине скоропостижной смерти супруги. На момент кончины она чинилась безработной и посещала сеансы групповой психотерапии на Манхэттене; муж выплачивая ей по сто долларов еженедельно в качестве моральной компенсации.
С 1963 по 1966 год у мистера Тернопола был роман со Сьюзен Сибари Макколл, молодой манхеттенской вдовой; когда трехлетняя связь стала видимо ослабевать, миссис Макколл попыталась покончить с собой, но неудачно — и сейчас ведет безрадостное существование в Принстоне, штат Нью-Джерси, вдвоем с матерью, которую терпеть не может. У миссис Макколл, как и у мистера Тернопола, нет детей, но она, пока ее время еще не вышло, страстно желает завести ребенка — причем обязательно от мистера Тернопола. Перспектива повторной женитьбы, а также некоторые другие аспекты ситуации пугают последнего.
С 1962 по 1967 год мистер Тернопол пользовался услугами доктора Отто Шпильфогеля, психотерапевта из Нью-Йорка, публикации которого о творческой деятельности и связанных с этим неврозах часто появляются в журналах, особенно часто — в довольно солидном «Американском форуме психотерапевтических исследований». По мнению психотерапевта, мистер Тернопол принадлежит к группе лиц, страдающих нарциссизмом в ярко выраженной форме, что, в общем и целом, характерно для деятелей искусства. Шесть месяцев назад мистер Тернопол отказался от услуг доктора Шпильфогеля и, взяв отпуск, обосновался в колонии Квашсай, благотворительном восстановительном центре для писателей, художников, скульпторов и композиторов, расположенном в тихом уголке штата Вермонт. Здесь большую часть времени он проводит в одиночестве, денно и нощно размышляя о своей жизни. Выводы мистера Тернопола в основном весьма неутешительны, а мысли о покойной супруге до сих пор приводят его в состояние чрезвычайного нервного возбуждения.
Мистер Тернопол давно подумывал временно отойти от художественной прозы и приступить к написанию автобиографии. Однако не спешил с этим, не вполне уверенный в целесообразности и полезности задуманного труда. Сомнения были вызваны не только тем, что публикация сугубо личного материала породит серьезные проблемы этического, если не юридического свойства. Мистер Тернопол опасался напряжением памяти и строгим следованием за фактами усугубить некоторые навязчивые идеи, и без того мучающие его. Тем не менее пришло время проверить, может ли беспристрастная истинная правда расставить вещи по своим местам, сумеет ли она в отличие от художественных приемов (и психотерапевтических приемов доктора Шпиль-фогеля) избавить автора от чувства собственного крушения — чувства гнетущего и явно несоразмерного.
70
«Еврейский папа» — название романа созвучно с еврейской народной песней «Моя еврейская мама», прославляющей самоотверженность еврейской матери, ее доброту и заботу о детях.
ПЕППИ
Изменилось ли хоть что-нибудь?
Я сейчас говорю не о внешности (хотя ее тоже нельзя пренебрежительно сбрасывать со счетов: внутреннее и внешнее взаимосвязаны). Как сравнивать сегодняшнего мужчину тридцати четырех лет с тогдашним юнцом, который летом 1962 года самым серьезным образом собирался, пусть и под влиянием порыва, покончить собой? Впервые переступив в тот июньский день порог приемной доктора Шпильфогеля, я и не предполагал, что через минуту переступлю через гордость и стыд, откажусь от всех претензий и амбиций и, закрыв лицо руками, стану оплакивать уходящие силы, исчезающую уверенность в себе и гибнущую веру в будущее. В то время я был (какое счастье, что этот глагол можно поставить в прошедшем времени!) женат на женщине, к которой испытывал как минимум брезгливость. Избавиться от этой особы я не мог. Мастерица шантажа, она, как никто, умела придавать мелким семейным неурядицам накал высокой драмы, превращая сущие пустяки в вопросы жизни и смерти, окрашивая банальнейшие коллизии в краски зловещей драмы, как это принято в вечерних телевизионных сериалах и беллетристических публикациях журнала «Нэшнл энкуаейр», — а я всегда, как малое дитя, попадался на одну и ту же удочку. За два месяца до упомянутого визита к Шпильфогелю я узнал, к какой изобретательной стратегии прибегла она три года назад, чтобы заставить меня жениться. Морин сама поведала об этом. Откровенность накатила на нее после очередной суицидной попытки — она профилактически
Вскоре мне пришлось поехать из Висконсина на Восточное побережье: двухнедельный семинар по литературному творчеству в Бруклин-колледже. Заниматься вопросами искусства отправлялся живой труп, не ощущавший привязанности ни к чему в этой жизни — разве что, как оказалось, к ней самой. В один из нью-йоркских дней я внезапно почувствовал необходимость ухватиться за ограждение на платформе метро — меня так и тянуло вниз, где рельсы. Пока поезд не прошел станцию и не скрылся из виду в туннеле, я стоял, изо всех сил вцепившись в металл ограды. «Ты завис над пропастью на вертолете, — твердил я себе. — Держись!» Чуть успокоившись, но так и не ослабляя судорожной хватки, Питер Тернопол бросил косой взгляд на поездные пути, только что соблазнительно предлагавшие ему из трупа живого превратиться в полноценный мертвый труп. Смешно! У тебя едва хватает духа глянуть на рельсы, где уж тут шагнуть с платформы! Я и сам до сих пор не знаю, что остановило меня в тот день от самоубийства. То ли некая небесная длань, в последний момент по-отцовски ухватившая оступившегося маленького Питера за шиворот, то ли собственная рука, рефлекторно схватившаяся за ограду при приближении поезда, потому что я слишком привык жить и в глубине души не так уж жаждал забвения, обещанного рельсами.
На открытии семинара в большой аудитории Бруклин-колледжа присутствовало больше сотни студентов; каждому из четырех членов оргкомитета предоставлялось по пятнадцать минут для вступительного слова. Когда очередь дошла до меня, я не смог промолвить ни звука. Стоял за кафедрой, смотрел на зал, перебирал листочки с тезисами; в легких — вакуум, в гортани — Аравийская пустыня. По аудитории пошли смешки, переходящие в общее недоуменное шушуканье. Единственное, чего мне по-настоящему хотелось, так это уснуть. Усилием воли я продолжал бодрствовать и даже пару раз открыл рот — словно рыба, выпрыгнувшая из воды. Я был вне себя; я был вообще вне всего; я был сплошным сердцем; сердце бухало, как тамтам: там-там. Постояв еще немного, я поклонился и покинул кафедру. И службу. Незадолго до того в Висконсине, проведя весь уикенд в непрерывном скандале с женой… О, это была выдающаяся склока: Морин не понравилось, что в пятницу я слишком долго любезничал на вечеринке с хорошенькой аспиранткой; но я, во-первых, не любезничал, а говорил о деле; во-вторых, не слишком долго (хотя, конечно, понятие времени относительно). Нервотрепка завершилась лишь в понедельник утром: благоверная, впившись ногтями (когтями) мне в руку, исцарапала ее до крови, и я ушел. Посреди литературного семинара со старшекурсниками (с семи до девяти вечера) Морин появилась в дверях аудитории. «У тебя еще есть шанс!» — проинформировала она меня — и остальных. Все десять студентов, в основном уроженцы Среднего Запада, уставились сначала на нее, грозно стоявшую руки в боки, а потом — с глубоким пониманием — на мою руку, густо расписанную зеленкой. («Кот», — объяснил я им перед началом занятия, подчеркивая блуждающей улыбкой извинительность проступка, совершенного вымышленным представителем семейства кошачьих.) Я бросился к Морин и оттеснил ее в коридор, прежде чем она успела добавить хоть что-нибудь. «Сейчас же иди домой, — произнесла вытесненная супруга тоном библейского пророка, — нечего тебе здесь делать среди блондинистых профурсеток!» — «Убирайся, — прошипел я, — пошла вон, пока тебя не спустили с этой чертовой лестницы! Сейчас я тебя убью!» С этими словами Питер Тернопол резко повернулся на каблуках и тут с ужасом понял, что, выталкивая незваную гостью, в спешке оставил дверь открытой. Толстушка из Эплтона, типичная фермерская дочка, не сказавшая за весь семестр ни одной внятной фразы, настежь распахнутыми глазами неотрывно смотрела на Морин, мрачно застывшую за моей спиной; остальные студенты с пристальным интересом листали «Смерть в Венеции» — ни одна книга еще не привлекала столь сильного их внимания. «Итак, — промямлил я, с грохотом захлопнув проклятую дверь, — почему Манн отправил Ашенбаха в Венецию, а, скажем, не в Париж, или в Рим, или в Чикаго?» На глазах эплтонской пышки появились слезы, а остальные наперебой принялись высказывать предположения, отвечая на мой вопрос, — никогда раньше за ними не наблюдалось такой активности. Почему я об этом вспомнил? Потому что, взойдя на кафедру в Бруклин-колледже, я вдруг увидел Морин в проеме дверей запасного выхода; мне ясно представилось, как она, перекрывая криком вступительное слово, начинает истерически сыпать разоблачениями, касающимися моей низменной натуры. Я не тот, за кого себя выдаю: не успешный писатель, не филолог, чьи соображения о литературном процессе имеют существенное значение, не профессор, а самозванец (и это еще самое малое, что можно сказать). Вот тут-то мне и захотелось уснуть, и ни слова не вырвалось из моих запечатанных позором уст. Что бы я ни произнес, какими бы трюизмами и тривиальностями ни потчевал аудиторию, Морин будет кричать: «Ложь! Гнусная самовлюбленная ложь!» Я стану (как и намеревался) цитировать Конрада, Флобера, Генри Джеймса, а она — вопить: «Обманщик! Оборотень! Тать в нощи!» И я молчал. И сто человек видели, что, сходя, во всех смыслах слова, со сцены, я ощущал страх, только страх и ничего кроме страха.
Мое собственное творчество целиком и полностью отражало в тот период наш семейный кавардак. По пять-шесть часов в своем университетском кабинете я без устали заправлял в пишущую машинку один лист за другим. Клавиши стучали, и из-под них появлялись на свет по-графомански бесцветные строчки и абзацы. Мое воображение иссякло; я сумел бы, наверное, недурно составить инструкцию по эксплуатации производственного оборудования или использованию стирального порошка (возьмите мерный стаканчик и отмерьте нужное количество содержимого коробки). Или, наоборот, фрагменты оказывались столь фантастичны, клочкообразны и бессвязны, что я сам ничего не мог в них понять; меня так и тянуло прочь из кабинета; я казался себе роденовским мыслителем, сгорбившимся в мучительном вопросе: «Кто сочинил всю эту чушь и где я был, пока она писалась?» Вопрос оставался безответным.
Килограммы страниц, накопившихся за время нашего брака, были в основном этому браку и посвящены. Зверек попал в капкан. Как выбраться? Не перегрызать же, в самом деле, ногу. Но зверек к тому же еще мнил себя писателем. Поэтому, перебирая способы спасения, он отстукивал их передними лапами на пишмашинке, намереваясь придать проблеме очертания романа. За три года я придумал сотни три выходов из ситуации; каждый новый требовал кардинального изменения сюжета. В результате месяц за месяцем на столе скапливались разнообразные варианты первой главы, не имеющей надежды быть когда-нибудь оконченной. Я буквально сходил с ума. Периодически я собирал отпечатанные страницы и запихивал их, не боясь помять, в картонную коробку из-под винных бутылок, которая отправлялась в чулан, где уже хранились несчетные детища моих жалких фальстартов. И — снова за работу, опять начиная с первой фразы. Сколько сил я тратил на характеристики героев! (Увы, и сейчас трачу не меньше.) Менялись сюжетные коллизии, места действия, цвет моих глаз, цвет ее волос, второстепенные персонажи (родители, любовницы, враги и союзники), что-то появлялось из ничего, что-то исчезало бесследно, но по существу все пребывало на прежнем месте. А я вновь и вновь бросался в холодные просторы прозы с отчаянием мономана, пытающегося растопить полярные льды собственным дыханием. Конечно, куда разумней было бы выбросить из головы навязчивую идею. Но (считал я) не написав о том, что меня убивает, нельзя изменить сложившееся положение вещей и выжить.
Подведем итог: творческая импотенция, плюс невозможность наладить семейную жизнь, минус окончательная потеря профессиональных позиций, занятых на третьем десятке, — так сложились условия неразрешимой задачи, обдумывая которую я выбрался из большой аудитории Бруклин-колледжа и, не чувствуя ничего, даже стыда, механическим шагом лунатика побрел ко входу в метро. На мое счастье, поезд уже стоял у платформы, заполняясь пассажирами. Смешавшись с ними, я без приключений влился в вагон. Лучше уж мне ехать в поезде, чем поезду по мне. Через час я добрался до станции «Коламбиа-кампус», в нескольких кварталах от которой жил мой брат Моррис.