Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Шумно принюхалась, стремясь захватить запаха побольше.
Мой друг резко развернулся, вглядываясь меня. В мои волосы, спускающиеся по старинному кимоно. В мое лицо. И этот странный цепкий взгляд…
Синдзиро вдруг сгреб меня в охапку и… поцеловал… это странное прикосновение нежных губ… мой первый поцелуй…
Я закрыла глаза, чтобы четче стали ощущения от его рук и его губ.
Но это странное, завораживающее мгновение было недолгим. Мужчина меня отшвырнул. Вскрикнув, упала на кимоно с глициниями.
— Убирайся! — проорал он, поднимаясь на ноги и мрачно смотря на меня сверху, — Убирайся из моего дома!!! Больше не подходи ко мне! Никогда!
— Совсем? — убито спросила я.
— Совсем. Я не хочу изнасиловать такую мелюзгу, — проворчал он, садясь ко мне спиной, — Я тебя вообще ненавижу. Ты уродливая.
Села. Потом поднялась на ноги. По шуршащему нежному кимоно с прекрасными глициниями. Мир, правда, расползался от моих слез. Я не хотела! Не хотела обижать моего друга. Особенно, если он любил мою мать. Особенно, если и в жизни, как и в папиной сказке, она выбрала не Синдзиро. Правда, не хотела бередить раны моего друга! Особенно, если моя мама… Но почему именно моя мама?.. Почему именно она?! И почему он теперь выгоняет меня?! Я… я больше никогда не смогу подойти к нему? И моя работа так закончится? Впрочем, нет, мне плевать на заработанные мне деньги! Плевать, если он мне никогда их не отдаст! Но… от мысли, что теперь я должна быть далеко от него, мне почему-то стало очень страшно и очень больно.
Робко спросила:
— И… мне никогда не возвращаться?
— Никогда! — отрезал он, даже не смотря на меня, — Уходи и никогда не возвращайся.
Слезы потекли по моим щекам. Но, раз он так хотел… раз ему было так противно меня видеть…
Но молодой мужчина сидел сейчас, как-то сгорбившись. Закрыв лицо ладонью, словно прятал слезы. Он, обычно такой спокойный и красивый, сегодня был какой-то другой. Измученный и усталый. И город заткали сумерки. Пока еще легкой сероватой вуалью. Эта ночь закроет от меня его лицо навсегда. Навсегда… Почему мне так жутко от осознания этого?..
Медленно, не желая уходить, прошла мимо него. А он продолжал сидеть, отвернувшись от меня, такой одинокий. Он замерзнет ночью.
Почему-то вернулась и подобрала кимоно, чья вышивка все более расползалась в наползающей темноте, напоминая просто светло-сиреневую ткань. И, подойдя, осторожно накрыла им плечи и спину Синдзиро. И отступила на шаг. Больше не успела: он вдруг дернулся, схватил мою руку, сжав до боли мое запястье. Я, правда, промолчала, что мне больно.
— Зачем ты это сделала? — спросил мужчина, как-то странно вглядываясь в мое лицо, словно хотел увидеть сквозь мою кожу.
Тихо ответила:
— Тебе же холодно.
Он резко вскочил — кимоно соскользнуло на пол, снова безжалостно смятое, но все еще такое завораживающее красивое, особенно, вблизи.
— Фудзи?! — спросил Синдзиро резко.
— Прости за эти глицинии, — смутилась я.
Рука его, держащая мою, задрожала.
— Т-ты… что ты сказала?!
— Прости, что я смяла твое кимоно.
— Фудзи… — повторил молодой мужчина как-то нежно.
— Да, жалко эти вышитые глицинии, — робко потупилась.
Он вдруг выпустил мою руку, осторожно мое лицо ладонями обнял, заставляя посмотреть на себя. Снова зачем-то спросил про глицинии:
— Фудзи?..
Недоуменно моргнула. Почему он все время говорит про глицинии? Глицинии, глицинии… А как же я?!
Грустно спросила:
— А как же я?..
— Фудзи, ты… — возмущенно начал он, но вдруг осекся.
И отступил от меня, ступая по нежной ткани кимоно, уже кажущегося просто светло-сиреневым.
— Просто похожа, — глухо сказал он.
Потерянно огляделся. Потом приметил, что сам стоит на старом кимоно. Погрустнел. Сошел с него. Бережно поднял, осторожно отряхнул, поглаживая рукой, аккуратно свернул, прижал к себе нежно-сиреневый комок.
Фудзи…
А, может, это имя? Чье-то имя?.. Не мамино, маму же звали Кими. Вроде.
Но… если Фудзи — это имя, то явно не мое. Но кимоно, наверное, принадлежало ей. Возлюбленной Синдзиро, которую звали Фудзи. Или ее имя было длиннее, а так по-простому звал ее лишь он? Но само фудзи могло записываться иероглифом «глициния». По крайней мере, на одеянии были вышиты глицинии. Одеяние, которое ему подарила какая-то женщина.
Молча повернулась и ушла.
Какая разница, позовет ли он меня обратно, опомнившись, или же сегодня прогнал навсегда? Он бережно хранит старое кимоно от той женщины. Фудзи… она ему дорога даже после разлуки. Может, он ее помнит уже много лет. Много лет? Так ему же двадцать с небольшим? Выходит, с детства? Там, на картине, были два мальчика и одна девочка в хэйанской усадьбе.
Уже когда сняла задвижку с входной двери, ведущей из магазина на улицу, застыла.
Ведь картина выглядела старой, потрепанной от времени! Даже если и не периода Хэйан, то уж явно несколько десятилетий ей было, а то и веков. Нет… не может быть! Синдзиро двадцать с небольшим. Ну, тридцать. На той картине не могло быть изображение его Фудзи, потому что их обоих тогда еще на свете не было.
И, уже выйдя за порог дома Синдзиро, вспомнив, что сегодня он внезапно меня выгнал насовсем, остановилась. Поцеловал меня и выгнал! Это… это был мой первый поцелуй! Он его украл!
Отошла еще на пять шагов от его дома.
Послышался торопливый топот из глубины — и я в надежде замерла. Его гнев прошел? Он извинится, что погорячился? И завтра утром я приду к нему прибираться, как и обычно? И завтра я снова смогу его увидеть?..
Но вместо его извинения из-за двери послышался гулкий стук закрываемой задвижки: Синдзиро запирался от меня. Навсегда. Он больше не хотел меня видеть.
И, отвернувшись, побрела подальше, не обращая внимания, куда иду.
Подальше от магазинчика сладостей.
Подальше от его хозяина.
Подальше от моего второго друга.
Подальше от мужчины, укравшего мой первый поцелуй. И даже без любви. Просто на мгновение спутавшего меня с другой.
Подальше…
Запоздало поняв, я остановилась и отчаянно оглянулась на магазинчик, внутри которого больше не горел свет, а только притаилась темнота. Такая же, как и расползающаяся по городу.