Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Очередная остановка. Путь. Сокровище за окном. Темнеет. Вечер. Луна. Какая-то усадьба. Слуги тамошнего господина с факелами. Вот отец, вышедший из своей повозки. Вот хозяин усадьбы, выбежавший ему на встречу. Облако, прикрывшее луну, уходит. И в лунном свете я могу разглядеть лицо хозяина. Он молод и красив собой. Хотя одет попроще, чем мой отец. Верхнее его одеяние не черное. Темно-фиолетовое. И как он вежливо разговаривает с моим родителем. О, заслышал обо мне, оживился. Ах, он смотрит в сторону моей повозки! Надо спрятаться. Как сердце бьется! Кажется, оно вот-вот выскочит из груди. Он не должен был увидеть меня через щель, да еще и ночью, но мне страшно.
Хозяин отправил кого-то, чтоб приготовили для нас комнаты. Затем меня провели в дом, пряча от слуг и от знакомого отца. Ночью я не могла уснуть. Слушала доносившиеся издалека протяжные звуки флейты и кото: это мой родитель и хозяин играли и любовались луной. Мне нельзя было показаться и уж тем более присоединиться с ним. Можно было только наблюдать издалека и слушать. Что ж, такова женская доля.
Поутру хозяин прислал мне стихотворение, записанное изящным почерком на синей бумаге:
«Хоть говорят:
«Не уходи, помедли»,
Весну не удержать.
Прощанье
Так печально…»(8)
Отец настоял, чтоб я ответила на послание. Поднес мне лист белой бумаги с золотыми брызгами, до того красивой, что было жалко расставаться с ней, до того тонкой, что казалось, прикоснусь — и она рассыплется. Взяв кисть, я написала на поданном им листе:
«Ах, если б навечно
Рукава пропитались
Ароматом сливы…
Уйдет весна,
Но память сохранится»(9)
Меня со всеми осторожностями провели к повозке. Я вошла в нее. Дверь закрылась, отделяя от меня еще один кусочек жизни, уходящий в прошлое. Мы продолжили путь.
Недели через две добрались наконец до усадьбы отца. Проводили меня в мои новые покои. Молоденькие красивые прислужницы шумной стайкой окружили меня. И наперебой стали засыпать меня похвалами:
— Ах, какая у вас белая кожа, госпожа!
— Ах, как черны, густы и длинны ваши прекрасные прямые волосы!
И увели меня переодевать в новые наряды. Их было столько, что укрывали почти целиком пол просторной комнаты, там, где не стояло шкатулок и ширм. Такие яркие! Такие нежные! И они лежали, проглядывая друг из-под друга. И было там нижних платьев даже на двенадцать слоев! Взгляд мой упал на незнакомое сочетание цветов — темно-желтых на светло-желтой подкладке.
— Это ямабуки-гасанэ, — объяснила с поклоном молоденькая служанка.
Вот значит, какое оно, одеяние керрии!
— Его носят зимой, — добавила девушка тихо, — Но, впрочем, и весной тоже носят. Вы можете одеть его сегодня. Вы хотите?
Хотела ли я облачиться в новые прекрасные одежды?.. Конечно! Хотя тоска по матери, не носившей такой красоты, больно сжала мое сердце. Я чувствовала себя предательницей. Но я также ощущала себя такой счастливой… Первый день, когда на мне было одеяние в двенадцать слоев. Первый день, когда я почувствовала себя девушкой из знатной семьи или даже самой химэ!
Два дня я отдыхала с дороги, да ходила по моим большим-большим покоям, любуясь ширмами, золотистыми с ирисами. Да лаковыми шкатулками с золотыми изящными узорами. Перебирала благовония.
Или, слегка отодвинув седзи, садилась возле них, да подглядывала в узкую щель за зданиями поблизости, за слугами, которые проходили мимо. За прекрасным маленьким садом, в котором сейчас отцветал померанец и зацветали цветы унохана, чьи белые гроздья, если вглядеться, напоминали звезды. За распускающимися нежно-сиреневыми шапочками-цветами павлонии. Если лепестки унохана заострялись к краю, то лепестки павлонии, наоборот, шли нежными волнами. Цветки унохана казались острым, а павлонии — такими мягкими!
Любовалась маленьким прудиком и поросшим мохом камнем возле, олицетворявшим гору. Чуть погодя, заметила два камня поменьше, лежащих за этим. Словно горная гряда! Но нет, разве могут эти старые камни сравниться с величественными горами?! Но из усадьбы отца, увы, совсем не видно гор. Так что остается только смотреть на эти камни.
А в пруду, судя по речи слуг, жили золотые сомы. И девочки приходили, кормили их. Мне тоже хотелось выйти и посмотреть на рыбок, которых у нас с мамой никогда не было, но я боялась выходить. Да и слуги часто сновали мимо, туда-сюда. Но вроде бы никто не замечал, что я подсматриваю за ними? Или же тонкая бумага между реек выдавала мой силуэт? Но, по крайней мере, слуги просто проходили мимо. Может, они не замечали меня, не слышали шелеста моих одежд, когда я редко-редко решалась пошевелиться, меняя позу. Или и они только притворялись, что не слышали.
А еще здесь было очень шумно. Намного больше шума, чем в родной моей местности, далекой от столицы. Еще бы, сам Киото! Да и, как мне обронила моя кормилица, отец мой жил аж на 1-ой линии! Но, хотя она и обещала, что найдет для меня возможность выбраться наружу, я страшно боялась выходить в город, на люди.
Хотя слуги как-то обсуждали пышный праздник мальвы, устроенный в прошлом году. И мне вдруг страстно захотелось посмотреть на праздничную процессию. Говорят, ее устраивают такой роскошной в столице! Вот даже странники в родной моей усадьбе, пущенные на ночлег в комнаты для слуг, обсуждали ее. Нет, кажется, я все же хочу пройтись по столице. Особенно, в праздничный день.
На третий день с утра зашел отец.
— Я с твоей кормилицей поговорил. Эта женщина сказала, что ты родилась шестнадцать зим назад. Совсем уже взрослая. Надо бы уже провести обряд одевания мо. Готовься. Этим вечером мы проведем его.
Вечером пришли молодые служанки, облачили меня в янаги-гасанэ, одеяние ивы. Белые кимоно на зеленой подкладке. Светлые просторные штаны хакама под ними, подвязанные красивым шнуром. Девушка, помогавшая мне облачиться в хакама, волновалась, и шнур упал, развязавшись.
— Ваш супруг скоро прибудет! — рассмеялась та, что была полнее и ниже.
— Что?! — резко развернулась.
— Говорят: коли подвязки с хакама сами развязываются, значит, некий мужчина в тоске думает о вас! — девушка рот прикрыла рукой, — Или, может, кто-то уже влюблен в вас, госпожа?
Торопливо закрыла вспыхнувшее лицо просторным длинным рукавом, взмолилась:
— Ах, не шутите вы надо мной так!
И они испуганно притихли. Заизвинялись. А когда я чуть опустила руку, то увидела, что они робко сидят возле меня, опустившись на колени, виновато головы склонив. Я осторожно, боясь запутаться, опустилась на колени возле самой высокой из них, робко коснулась ее плеч.