Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Разумеется, не хвалилась ничем из этого прекрасная Еакэ, а только по обрывкам лихорадочных ее мыслей, открытых воде лишь, понял я историю ее взлета и расцвета. Волновалась Еакэ за младшую свою сестру, ту, которая родилась уже после того, как ее родители продали. Не смотря на все усилия Еакэ — каторжный труд — не смотря на то, что деньги, отдаваемые ей хозяйкой окия, лишь малая доля заработка прекрасной гейши, среди людей обычных были деньгами весьма приличными, Бимбо-но ками продолжал неотступно следовать за ее семьей. То воры в дом заберутся, то злая соседская девчонка толкнет сестру Еакэ в грязь, испортив едва только купленное кимоно, то нищий бродяга попросится поесть — и недавние бедняки, помня свои страдания, накормят бедолагу, то вдруг дом сгорит…
Люди сначала шептались за спинами стариков и девчонки, что проклятье, жуткое проклятье, пало на их семью, увело на тот свет сыновей и других дочерей стариков. А позже уже и в глаза стали старикам это говорить, требовать, чтоб убрались те, запятнавшие себя гневом каких-то богов, из их селенья, дабы проклятье этих людей на других не перешло. Было, пару раз камнями били стариков и девчонку, хотели извести, да вовремя очнулись, усовестились. А гадить им не перестали. Перебралась семья на новое место, в далекую деревню, зажила очень скромно, молилась усердно. Старики почти все деньги, присланные Еакэ, нуждающимся раздавали. Да все по-прежнему шло: то воры нагрянут, то нищие за помощью приплетутся, а то и вовсе приползут, то пожар…
До того, как случилось что-то, навлекшее гнев богов или пристальное внимание злых духов, семья Еакэ была самой обычной крестьянской семьей. Незадолго до начала ужасов и бед старший брат Еакэ сбежал из деревни и заделался торговцем. Крестьянин из него был не ахти, а вот как торговец парень преуспел. Присылал с доверенными лицами домой деньги. Родители и деревню всю накормили угощениями, и дом новый построили, и зажили с другими детьми в счастии и достатке. И дочерей уже норовились пристроить — было у них тогда шестеро красавиц, а Еакэ — самая младшая. К ним, завидя их успех и нежданное везенье, женихи толпами потянулись. И даже успели старики выдать старшую дочь за жреца местного синтоистского храма, одного из самых почитаемых в той местности людей. И остальным дочерям стали женихов подбирать. И двоих сыновей женили удачно, еще больше разбогатев.
Что случилось, что же такого наделали эти люди, никто так и не узнал. Только внезапно на дороге какой-то самурай убил старшего брата Еакэ. То ли дерзость какая примерещилась воину, то ли меч новый захотелось на живом теле испытать. Умер парень, а его друзья, дело с ним вместе имевшие, предали его семью. Через десять дней умерла замужняя сестра Еакэ. Еще через полгода болезнь сшибла с ног всех детей и невесток стариков, кроме Еакэ. Все, что оставалось из хороших вещей, продали старики, да почти ни за что: неохотно скупали люди вещи, боясь скверны — уж слишком резко настигли несчастных беды.
Старики крепились изо всех сил. Уж и мать Еакэ, которая тогда занемогла, пошла было топиться, чтобы даром еду не проедать, оставить мужу и дочери. Да вовремя почуяла новую беду девчонка, прибежала к реке, схватила мать за полу кимоно, плакала так горько и так безутешно, что женщина помирать не решилась.
А потом, долго-долго плакав и долго-долго совещавшись с мужем, продала Еакэ в веселый квартал, из которого той чудом удалось выбраться. Может, то боги чуть смилостивились от того, что родители девчонки все ж таки помогали нищим, пока еще водился достаток в их доме. Может, кто-то из бедняков из благодарности очень пылко молился за ту семью. Словом, выпорхнула Еакэ из ужасного места и стала неприступной и блистающей «Гейшей рассвета». Позже родилась ее сестра. Та, о ком Еакэ теперь волновалась больше, чем о себе, и больше, чем о родителях. Как прекрасный лотос среди грязи и ила расцвела Еакэ, прославилась даже за пределами Киото, однако всех ее талантов не хватало, чтобы семья ее выкарабкалась из нищеты.
Ходила Еакэ по ночам — с утра до вечера работала на окия — по мико, шаманкам, монахам, выпытывала про причину злосчастий своей семьи. Те только брали деньги, усиленно припоминали все, что знали и умели… и горестно разводили руками. Никто не знал, за что проклятье легло на Еакэ и ее семью. Один старый монах, чудесами прославившийся от Киото до Эдо, посоветовал Еакэ все деньги, что ей из ее заработка отдадут, все деньги, что сэкономит на нарядах и украшеньях, потратить на еду и подарки для нищих. Как бы ни было тяжко преступление, содеянное Еакэ в прошлых жизнях или же ее семьей при жизни этой, однако же благими делами, быть может, смоется и это прегрешение.
Сказать, что Еакэ стала святой, значит, ничего не сказать. Все, что только могла, отдавала она тем, кто нуждался, и тем, кто обратился за помощью. Она сияла ярче падающей звезды, рассекая весь мрак тяжелой и суетной жизни, она могла бы купаться в золоте и рисе, но все, что хозяйка окия отдавала ей из ее заработка, тратила на других.
Исхудала Еакэ, казалось, вот-вот растает. Поблекла ее красота. Впрочем, толстый слой белил скрывал эту потерю. А таланты прекрасной юной гейши от отчаяния расцвели еще ярче. И если остались еще мужчины, которые голову потеряли от других женщин, то уж душами всех завладело ее искусство. Сам сегун всполошился, едва не забросил все, чтобы рвануться в Киото и сцапать прославленную искусницу и красотку в свои железные руки. Да император со всем выводком принцев и родственников сон потерял, завалил окия, в котором жила Еакэ, слезными любовными письмами, умоляя стать его наложницей, а то и… сказать даже страшно, до того обнаглел, главной женой. Нынешнюю главную жену свою император обещал выгнать из дворца, если только прекрасной Еакэ будет того угодно. И даже наложниц своих обещал выгнать, только одну лишь Еакэ любить. А уж сколько клялись другие ее поклонники! Сколько писем со стихами, восхищениями, мольбами и обещаниями написали! Кажется, если бы собрать всю эту бумагу, то можно было весь Нихон(4) застелить в ряд или два.
Не желала Еакэ быть ни чьей-то самозабвенной, ни чьей-то безумной любовью. Не желала сердце никому отдавать, так как все время о спасении сестры и семьи думала. И богатого покровителя, который бы ей безбедную жизнь обеспечил, не искала. Нет таких денег, которыми бы можно было откупиться от страшного проклятия. Но может делами добрыми удастся хотя бы сестренку спасти ей? От ревности, от обиды докопались какие-то из влюбленных в Еакэ до истории ее, пустили гадкий слух, что проклята красавица, а потому не восхищаться ею, а гнать ее надобно. Часть ухажеров отвалилась после, впрочем, все равно их достаточно оставалось. Жизнь без Еакэ, без ослепительной красоты ее, без талантов ее казалась многим мужчинам хуже проклятия.
Иссякали силы душевные, иссякали силы телесные у прекрасной юной гейши. Хотела она сходить в храм и помолиться, да настоятели уж более и на порог не пускали ее. Боялись, что увидят послушники и монахи такую красоту — и об учении Будды, о стремлении к просветлению позабудут. Не все, конечно, были и очень сильные духом, но не дело ж настоятелям своих учеников такому искушению подвергать! И потому ни в один из храмов Киото не пустили бедную Еакэ. Так бродила она по округе вечерами, ночами, ища места, где бы можно было выговориться. И добрела к моему озеру. Слыхала она раньше, быть может, что об озере дурная слава идет, но все равно пришла, надеясь, должно, что никто здесь ее не потревожит. И потому записала она свою печальную историю, свои горячие нежные молитвы о счастии младшей сестренки на воде. Я смотрел на нее, глаза мне что-то щипать начало, мир как-то вдруг помутнел. Решил, что рыбные мальки, хулиганье это, замутили воду, потому плохо вижу. И выбрался наружу, на дальний берег. Надеялся, не увидит она меня, но она как почуяла, посмотрела.
— Ты ли каппа, который здесь живет? Который кровь выпивает и топит? — спросила.
Я робко приблизился и извинился, что нарушил ее покой.
А она, глупышка, вылезла из воды на берег, бухнулась на колени передо мной и взмолилась, чтобы я погубил ее, тогда, быть может, после мучительной гибели ее боги смилуются и даруют прощение ее семье. В первый раз кто-то меня просил о таком — и я от изумления растерялся. И сказал ей, что ни топить ее не смогу, ни кровь пить. Жалко мне ее, а потому у меня весь аппетит пропал. Разрыдалась она горько-горько. Я подошел, робко по спине погладил. Что еще я мог сделать для нее? Разве что выплакаться дать. Людям это почему-то нужно и важно, когда у них горе. И вдруг осенило меня.