Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
— Знаю я, Еакэ, одного паренька по имени Сайвай. В детстве рано он мать потерял и потому глубоко задумался, почему в человеческом мире столько бед и несчастий. И с тех пор он везде ищет ответ. И учения достигших просветления он изучает, и книги древних мудрецов. Днем при свете солнца читает, ночью светлячками свитки освещает, сиянием луны или блеском снега. Везде был, все обошел. Кажется, нет на всем свете книги, которой бы не прочел он. А если и есть, то еще доберется. Лет ему еще только семнадцать, успеет еще. Ко мне тоже заходил, допытывался о житии таких ничтожных злобных существ как я. Я аж обалдел от такой наглости, потому и упустил, не утопил. Найди его, девочка, да спроси, может, он подскажет, за что роду твоему такое горе досталось.
Перестала плакать
Около года прошло, кажись, в мире людей. Однажды утром заскочил ко мне Сайвай. Бледный, растрепанный. Умолял его сожрать.
— Это еще что за глупости! — возмутился я, — Что такого натворил, малек?
Рассказал он мне историю о своей любви и о конце Еакэ.
Оказалось, прислушалась Еакэ к совету моему. Решила обратиться за помощью к любознательному юноше. А чтобы он ей точно помог, вздумала влюбить его в себя. Якобы случайно познакомилась с ним на улице Киото, когда он из одного храма выходил. Нарочно споткнулась, ногу подвернула. А он, добрая душа, до окия довел ее, хотя раньше туда и не заходил. В благодарность пригласила его выпить сакэ. Он долго упирался, а потом все же вошел в ее покои: любопытство одержало верх, так как ни разу прежде в комнате у гейши не был он. Песню спела она ему, стихи рассказала. Старалась, сияла, как только она одна умела. Не устоял Сайвай перед блеском ее красоты, но виду не подал. Притворился, будто лишь как поэта, товарища по наслаждению песнями, стихами и цветами ценил. В общем, так их дружба началась.
Он всеми силами искал ответ. Она старалась сиять ярче прежнего, чтобы он не сорвался с крючка. Глупышка, да он бы и сам ни за что от нее не ушел, даже под страхом смерти! За нежную заботу его, за осторожное обращение и вежливость, за ум его блестящий полюбила его Еакэ по-настоящему. Сайвай понял все, перемены заметил, но виду не подал. Остался другом ей. А вокруг все твердили, что юный ученый Сайвай и Еакэ любят друг друга до беспамятства, только друг другом и живут. От людей сердца не спрячешь: они все разглядят. И, конечно, людям завидно было, но тех, кто в молодости и уме мог состязаться с пареньком, было не столь уж и много. А если учесть, что видели любовь юной красавицы к молодому ученому, то и вовсе у многих мечтателей и завоевателей руки опускались.
Около года прошло. Сидели однажды Еакэ и Сайвай у ручья, смотрели, как уносит вода последние лепестки сакуры. Ели рисовые лепешки с начинкой. Грустно смотреть, как уносит вода последний след весеннего цветения наипрекраснейшего из деревьев. Грустно и красиво, так как красота в этом мире мимолетна, потому и грустна, и ценна.
— Когда мой брат сбежал и вдруг открыл в себе дар торговца, то первые деньги заработанные нам прислал, — вдруг вспомнила Еакэ. Мы тогда все вместе сидели на берегу ручья, ели моти и смеялись, братца моего добрым словом вспоминали. Сакура уже вся отцвела тогда, но нам было радостно. Мы впервые ели столько, сколько хотели. Мы тогда надеялись на лучшее. А на следующую весну, еще до цветения сакуры, только-только тогда расцвели сливовые деревья, с красными цветами и белыми, мы сидели и любовались ими, ели досыта, радовались. По брату только соскучились. И тогда я выронила одну рисовую лепешку, а сестра, не заметив, наступила на нее ногой. Отец ругался на нее, а она засмеялась. Мол, подумаешь, у нас теперь денег много, какое мне дело до одного выброшенного моти! Вскоре после того дня нашего брата, надежду нашу, зарубил днем на дороге какой-то жестокий самурай…
И когда я вижу, как осыпаются цветы сакуры и сливы, то вспоминаю об этом — и мне становится очень грустно.
Сайвай молчал долго, нахмурившись, так что Еакэ перепугалась и не знала, что говорить ей и что делать.
— Читал я как-то записки об одной провинции Нихон, — сказал он наконец, — Там были такие слова: «В древнее время в уезде Кусу провинции Бунго было одно широкое целинное поле. Некий человек, живший в уезде Окита, пришел на это поле, возвел жилище, возделал это поле и стал там жить. Постепенно дом его стал богатым, и крестьянин возрадовался, начал пить сакэ и развлекаться. Однажды он вздумал стрелять из лука, но цели у него не было. Тогда он взял рисовые лепешки, поставил их как цель, и, когда собрался стрелять в них, рисовые лепешки превратились в белых птиц и улетели. С этого времени крестьянин стал слабеть, терять разум и наконец умер, а поля одичали. В годы Тэмпее житель уезда Хаями по имени Куни, разыскивая временно заброшенные плодородные земли, переехал сюда, возделал эти поля, но вся рассада риса засохла и погибла, а он испугался и более не возделывал их, снова забросил». Там еще говорилось, что «рисовые лепешки моти служат символом благосостояния» и «так как бог счастья покинул эти поля, то они и захирели»(5).
— Так вот почему! — вскричала Еакэ заламывая руки, — Мы прогневали душу риса! И как рис в нашем доме покинула его душа, так и боги счастья отвернулись от нашего дома.
— Может, еще можно все поправить? Я думаю… — начал было юноша.
Его возлюбленная вдруг вскрикнула, смяла кимоно на груди… и упала бездыханная. Так потерял род Еакэ самое главное свое сокровище.
И потому пришел ко мне Сайвай и умолял лишить его жизни — жизнь без Еакэ, Гейши рассвета, была ему не мила. Так и не докопался он ни до причины появления страданий в мире, ни до открытия, как возможно исправить все. Впрочем, все его поиски для него уже не имели никакого значения. Но оттого, что узнал я от него, аппетит у меня пропал начисто, и, чуял я, не скоро возвратится. И потому сказал я ему, что в тяжелых случаях у людей принято молиться, к тому же, у Еакэ была любимая сестра, за которую некому теперь заступиться — родители-то уже почти и не жильцы на этом свете.
И Сайвай ушел. Выдал сестру любимой замуж за своего друга-ученого, человека с добрым сердцем и каким-никаким, а все ж таки с достатком. Постригся в монахи — и до конца своей жизни молился о спасении своей любимой. Иногда он навещал меня, но вчера вечером узнал я от знакомого оборотня-барсука, что дыхание моего друга-монаха оборвалось. Сам я молиться не умею, потому я волнуюсь за Еакэ. У меня все чаще начинает щипать в глазах, а мир и вовсе почти постоянно как пятно смазанное, впрочем, это не имеет никакого значения. О, всемогущий, милосердный Будда, сделай что-нибудь для нее!»
Узкий палец замер над водою, дописав последний иероглиф в обращении к Будде.
С тех пор старый каппа ничего уже не ел. То лежал на дне озера, безразлично глядя на водную толщу, то выползал наружу, обращался в бедняка в лохмотьях, и, сопровождаемый вонью затхлой воды, ходил и смотрел, как там живут потомки сестры Еакэ. А потом те куда-то переехали…
Минуло несколько веков. Старый каппа уже и из озера не выходил. Молчал и думал. И никого не ел. Даже самые глупые мальки стали относиться к нему с уважением. А он ждал, когда же умрет от истощения. Озеро стало мельче, вокруг высадили небольшой парк, настроили однообразных высоченных домов. Иногда, измучившись от тоски и одиночества, водяной выглядывал на людей в парке из-за травяных зарослей. Или бесцельно шатался по аллеям в образе вонючего седовласого бедняка. Запах каппы не скроешь, а сидеть одному на дне или с глупыми рыбами болтать невыносимо.
Однажды он увидел ее. Свою прекрасную Еакэ. Чуть более юная, чем в первую встречу, в бесстыдной юбке, обнажающей ноги аж до колен, в белой какой-то накидке с рукавами, с волосами до пояса, развевающимися по ветру, она прошла мимо и не заметила его. Здоровое лицо ее сияло красотой и свежестью юности. Видимо, бог риса простил уже Еакэ и ее род. Давно пора.
Девушка спешила, потому споткнулась и едва не упала. Какой-то паренек, чуть младше ее, оказавшийся поблизости, подхватил ее под локоть, поддержал. Еакэ торопливо поблагодарила — и устремилась вперед. Молодой прохожий с мгновение смотрел ей вслед, потом закусил губу — и побежал за ней. Ее Сайвай. На этот раз Сайвай не даст ей уйти.