Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера

Сборник

<…>

…Я поражен той стройностью, которую обнаружили неисчислимые полчища «пролетариата»! Выходит, что сила, достоинство, благородство – на их стороне, на стороне простых трудящихся людей. Буржуазия же, обозленная и напуганная, попряталась, насторожилась. Впрочем, это искус, и не совсем напрасный.

Печальные и так дружно ступавшие сегодня люди представляют собой опаснейшие легионы для будущих «войн по существу». У буржуазии едва ли найдется достаточно сил, чтобы раздавить этих «врагов». Правда, буржуазия сейчас говорит немало слов о свободе, но, в сущности, «воевать за свободу» в буржуазном понимании – это значит помогать империализму (и тому же кайзеру), одолеть, обуздать, укротить грозную силу пробудившегося трудящегося люда. Подобного «перенесения фронта» не миновать. Что же касается того, как эта новая война кончится, то это никак

предвидеть нельзя. Нельзя учесть и то, прочной ли окажется показавшаяся мне сегодня столь внушительной сила! Ей может и не хватить выдержки. И она может забрести в тупичок национализма в каком-либо новом «социал-пролетарском толковании слова». Странно, во всяком случае, что так мало лозунгов за мир! Все больше «Земля и Воля» или «8-часовой рабочий день». Иначе говоря, чисто насущные, материальные, «брюховые» требования!

<…>

6 апреля (24 марша). Пятница. <…>

С Фоминым¹¹⁴ и Щуко в коляске бывшего придворного ведомства объехали театры, с тем чтобы проверить, как исполнены распоряжения о снятии эмблем царской власти и как они (эмблемы. – Ред.) сохраняются. В Мариинском их просто задрапировали, в Михайловском (по рассказу) бережно сняли; но хуже, как назло, обстоит с чудесными уборами Александринки. Орел с плафона арки просцениума кусками сбит и помят, содраны, заодно с орлами, разные веночки, львиные головки и шлемы с авансценных лож. Еще, к счастью нашему, оказался толковый вахтер, который (в ожидании лучших времен) все их сложил в кладовую.

<…>

Мне бы уехать! Ох, уехать куда-нибудь! <…> А с другой стороны, где, спрашивается, во всем мире есть теперь такое место, чтоб я мог жить без постоянного отвращения?! Да и отвращение-то носишь с собой благодаря тому, что в большинстве случаев отлично знаешь, что надо делать, но не обладаешь достаточным мужеством, чтобы жертвовать собой.

7 апреля (25 марша). Суббота. Сегодня мои дамы пришли с дивного концерта в Мариинском театре в совершенном экстазе от Керенского. Акица только в нем и видит спасение. <…>

<8 апреля (26 марта) – 13 апреля (31 марта)>

14 апреля (1 апреля). Суббота (Страстная Суббота.) В первый раз в жизни подхожу к Пасхе без всякого ощущения. В Четверток даже удивился, когда увидел по улицам бредущих с «12 Евангелий» со свечками. Сегодня снова изумился находке в передовице Набокова «пасхальных нот». <…>

15 апреля (2 апреля). Воскресенье. Пасха. Чудный весенний день. Трамваи не ходят. На улицах масса народу, особенно солдат и девиц. Но порядок всюду образцовый. И вечером, на ночной службе, очевидцы говорят, что царил полный порядок и при самом благополучном настроении. Петров-Водкин даже всплакнул. Факелы на Исаакии пылали. Крестный ход прошел без обычных удавлений. Акица мне поднесла яичко с подписью Керенского.

Портрет Керенского висит у изголовья Дуниной кровати, и когда ее спрашивают: «Кто спасет Россию?» – она очень решительно, вразрез с обычной робостью, скороговоркой отвечает: «Керенский».

Утром я подвинул сразу и «Зиму» и «Лето». Дети строили в бывшей спальне новую выставку «Маритиме-Лаэртских художеств». Кока для нее написал большую картину вроде фрагмента из какой-то падуанской фрески. При некоторых еще ребячествах совершенно поразительная техническая зрелость и несомненно гностический дар. Леля тоже отличилась со своими автопортретами, накатанными ее пастелью в полтора часа. Надя делает успехи в натюрморте. Участвует еще Атя (милые затеи, но слабое исполнение), маленький Рерих¹¹⁵ (хуже его детских вещей, он немного «полый»), Шура Леви¹¹⁶ (народная мабюзедонт), Попов¹¹⁷ (хорошие рисунки) и внезапно зарисовавший Эрнст – коновод всей нашей юной компании. Кока отличается и в рукописном каталоге.

<…>

Тревожные известия пришли из Туркестана, где Советы рабочих и солдатских депутатов спустя три недели после переворота арестовали Куропаткина¹¹⁸ и другие власти. <…>

16 апреля (3 апреля). Понедельник. Почему-то за день образовалось очень кислое настроение. Быть может, это просто усталость, а быть может, душа яснее, чем в другие дни, почуяла общую безысходную ложь. <…> В 2 ч. со своей молодежью отправился к Добычиной¹¹⁹ (на выставку). Вся публика (не так уж много и очень не блестящая с виду) столпилась в первой зале полукругом и встречала гостей. <…> Запомнилась встреча «бабушки» Брешко-Брешковской¹²⁰. Добычина ринулась на парадную и вернулась, ведя под руки старушку, обрюзгшую, тяжелую, с оплывшим, перекошенным и недобрым лицом. Пошло целование и приветствия. Поцеловался и я с бабушкой (позже еще раз – по настоянию не выпускавшей ее Добычиной). «Бабушка русской революции» тоже произнесла свой маленький спич с благодарением Финляндии за приют, оказанный нашим беглецам-революционерам. Милюков и Родичев¹²¹ произнесли каждый по «плакатной» речи, в которых больше всего меня поразило отсутствие чисто военных призывов. Только все о свободе и о враге-реакции. Увы, сама выставка вышла серой и вялой. <…>

<17 апреля (4 апреля) >

18 апреля (5 апреля). Среда. Угнетенное настроение, главным образом из-за сознания безнадежного состояния мировой болезни. <…>…У меня…идет внутренняя борьба… я ощущаю все усиливающуюся болезнь воли. Каждое намерение у меня двоится и «навертывается на себя». И пустяки, и большие вещи влияют при этом в той же степени. Самые простые, новые детальные соображения занимают мое внимание в одинаковой мере, как самые важные (как, например, вопрос о моем отношении к войне). А тут еще все наши превратились в ярых большевиков и весь день туманят мне голову (но и освежают душу) своими гневами, своими разоблачениями и проч. «Правда», «Земля и Воля», «Известия СРиСД» [134] так и переходят из рук в руки.

134

«Правда» (с 1912 г.) – большевистская ежедневная газета, с 5 (18) марта 1917 г. выходившая как орган Центрального комитета и Петроградского комитета Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков); «Земля и Воля» (1917–1918) – печатный орган эсеров, выходивший в Москве; «Известия СРиСД» – издание Советов рабочих и солдатских депутатов, выходившее с 1917 г.

<…>

В 5 ч. Палеолог. Страшно встревоженный. Его больше всего беспокоит рыхлость, мягкотелость всего организма. Невозможность водворить какой-либо порядок. А отсюда – анархия. Дошел даже в своем историко-философском дилетантизме до признания необходимости немецкого дядьки для России! Указывает на бесчисленные упущения, порождающие нелепые недоделки и развал. В общем, я согласен с тем, что он говорит (особенно в критической части), но наши «души», разумеется, совершенно разные.

<…>

19 апреля (6 апреля). Четверг. <… >

Днем ездил со Щуко осматривать Елагин дворец. Макаров собирается его отдать, ввиду предстоящих летом боев, под лазарет. Не был в нем с самого 1904 года. Сохранность парадных апартаментов поразительная. Распорядительность и героизм лакеев (все та же дворцовая культура) спасли дворец от хулиганов, пришедших его грабить и искать в нем «документы» и удовлетворившихся разломом одного шкафчика и кражей одного фарфорового лебедя, отломанного от вазы. Тем более представляется чудовищным, что спасенное и пощаженное людьми темными интеллигент, эстет ныне собирается отдать на гибель.

<…>

<20 апреля (7 апреля) – 30 апреля (17 апреля)>

1 мая (18 апреля). Вторник. В два приема весь день проходил по улицам. Сильный холод из-за затора льда, который снова стал, задержанный морозом и Дворцовым мостом. Зато блестящее солнце и, в общем, на улицах очень прекрасно. Первая прогулка была к площади Мариинского театра, где обещан был специальный митинг. <…> Вместо митинга мы услышали в исполнении оркестра, разместившегося на эстраде в углу театра (где вход артистов), «Эй, ухнем!» и бесчисленное количество «Марсельез». Какой-то господин с лицом Пуанкаре прочел по листочкам, делая вид, что импровизирует, с большой затратой жестов, длиннейшую речь о слиянии искусства и свободы. Говорили и другие – не более интересно. Над проездом между театрами развевалось огромное знамя всех нас, пацифистов, обрадовавших стихом Пушкина «о благословенности союза меча и мира»; за оркестром на красных знаменах надпись о «правильном распределении заработков».