Мумия, или Рамзес Проклятый
Шрифт:
Войдя, жрец поднял факел высоко над головой. Пыль, чистая бледно-желтая пыль, по которой не ступали ни дикие звери, ни бедные странники, ни охотники за сокровищами пещер и гробниц.
На алтаре лежала высохшая фигура мужчины – с худыми, сложенными на груди руками, с темными волосами, присохшими к черепу.
«Несчастный болван! Это мертвец. Здешний сухой воздух не дает ему разлагаться».
«Нет, владычица. Посмотри на крышку люка наверху. От него тянется вниз цепь. Люк надо открыть».
Старик передал
Горячее летнее солнце осветило спящего человека. Ее глаза расширились от удивления. Какими словами описать то, что она тогда почувствовала? Тело начало раздаваться, полнеть, оживая. Зашевелились темные волосы, дрогнули веки, затрепетали ресницы.
«Он жив, это правда».
Она передала факел жрецу и подбежала к алтарю. Наклонилась над ним – но так, чтобы не загораживать солнце.
И ярко-голубые глаза приоткрылись!
«Рамзес Великий, поднимайся! Царице Египта нужен твой совет!»
Он посмотрел на нее и прошептал: «Как ты красива».
Она смотрела на площадь перед отелем. Видела, как просыпается Каир. Автомобили с шумом проезжали по чистым асфальтированным улицам. На аккуратно подстриженных деревьях распевали птицы. По гладкой речной воде плыли лодки.
Она вспомнила слова Эллиота Рутерфорда: «Прошло много столетий… новые времена… Египет много раз завоевывали… столько чудес, ты даже не представляешь…»
Перед ней стоял Рамзес в одежде бедуина. Он плакал, умоляя выслушать его.
В темном помещении с пыльными стеклами, со статуями и гробами она встала, изнемогая от боли, протягивая к нему руки, называя его по имени.
Когда они ранили его, по рубашке текла кровь. И все-таки он рвался к ней. Второй выстрел попал ему в руку. Та же самая боль, которую причинил ей злодей по имени Генри. Та же кровь и боль, и в блеклом утреннем свете она увидела, как они тащат его прочь.
«Теперь я не смогу умереть. Это правда?»
Рамзес стоял в дверях ее спальни. Она плакала, юная царица в трауре.
«Надолго?»
«Не знаю. Я понимаю, что сейчас ты не можешь отказаться от всего этого. Ты не в состоянии осмыслить то, что я тебе предлагаю. Позволь мне уйти. Пользуйся знаниями, полученными от меня. Я вернусь, будь уверена. Я вернусь, когда понадоблюсь тебе, и тогда, возможно, у тебя уже будут любовники, ты узнаешь, что такое война, что такое горе, и обрадуешься моему появлению».
«Но я люблю тебя».
Спальня в отеле была залита ярким, слепящим светом; мебель растворилась в мерцающем тумане. Мягкие занавески окутали ее, ласково касаясь лица. Совсем ослабев, она перегнулась через подоконник. Как кружится голова!
– Рамзес, я все помню!
Взгляд той женщины в
«О боги, что вы сотворили со мной?!»
Она отвернулась от окна, от света, но он был везде – он ослеплял ее. Зеркало пылало огнем. Она упала на колени, вцепившись пальцами в зеленый ковер. Легла, дрожа, задыхаясь, стараясь избавиться от пламени, которое бушевало в ее мозгу, проникало в самое сердце. Все тело содрогалось от боли. Она парила в пространстве. И наконец затихла. Жаркий свет опалил кожу, озарив оранжевым огнем закрытые веки.
Эллиот сидел в одиночестве на веранде. Пустая бутылка поблескивала в лучах утреннего солнца. Он откинулся на мягкую спинку кресла и задремал. Голод, возлияния, долгая бессонная ночь обострили все его чувства и слегка исказили восприятие. Ему казалось, что солнечный свет сам по себе является небесным чудом; потом ему пригрезилась длинная серебристая машина – она здорово грохотала… Что за шутки? Какой забавный седоволосый человек слезает с высокого сиденья! Странно, но он направляется прямо к нему.
– Я всю ночь провел с Уинтропом.
– Прими мою благодарность.
– Старина, нам назначили прием на десять тридцать. Там все должно проясниться. Ты устроишь это?
– Да. Я все организую. Ты можешь на меня рассчитывать. Рамсей придет туда, если… ты гарантируешь ему неприкосновенность.
– Полную и окончательную, как только он подпишет заявление на Стратфорда. Ты, наверное, в курсе, что Генри снова отличился прошлой ночью: ограбил магазин? Там была полная касса наличных. Он выгреб все. И женщина…
– Ублюдок! – прошептал Эллиот.
– Старина, тебе надо выбираться из этого кресла, принять ванну, побриться и быть там…
– Джеральд, даю слово. Буду. В десять тридцать во дворце губернатора.
Благословенная тишина. Уродливая машина уехала. Снова подошел мальчик.
– Завтрак, милорд?
– Принеси чего-нибудь, только немного. И апельсинового сока. И позвони еще раз в номер моего сына. Спроси портье. Сын наверняка оставил мне записку.
Ее молодой любовник проснулся очень поздно.
Рим пал. Прошло две тысячи лет.
Она долго сидела у окна, одетая в «миленькое голубое платьице», и наблюдала за городской жизнью. Теперь все разрозненные куски виденного ею сложились в единую картину. И все-таки так много еще предстоит узнать, так много увидеть.
Она позавтракала, и слуги давно унесли посуду. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, с какой дикой жадностью она поглощает еду в неимоверных количествах.
Лорда Саммерфилда ждал весьма скромный завтрак. И когда он вышел из спальни, Клеопатра восхищенно выдохнула: