Музыка на Титанике (сборник), Клюев Евгений Васильевич

Музыка на Титанике (сборник)

на обложку

Клюев Евгений Васильевич

Шрифт:

Ёлка, пушка, судно

Самое светлое в мире занятие – наряжать ёлку,приурочив событье к субботе… нет, к воскресенью,чтобы действовать не торопясь, наряжать – долго,наряжать серебром, наряжать янтарём, наряжать синью,наряжать сапожком, наряжать туеском, наряжать сердцем,наряжать стеклянною рыбою, бабочкою картонной,наряжать жёлтой луковицей и пурпурным перцем,и обматывать всё это дело весёлою паутиной,а закончить – звездою, горящею, значит, над миром:Мельхиору, как водится, Касперу и Бальтазаручтоб, когда путешествуют с золотом, ладаном, мирром,было, стало быть, празднично, их триединому взору…вот и всё, и теперь уж осталось смотреть и смотреть в оба,шля привет из окна всем подряд, но особенно – пешим:заходите ко мне, у меня сапожок, туесок, рыбаи другое, чего я, клянусь вам, даже не вешал.

Самое тёмное в мире занятие – разряжать ёлку,удаляя по очереди за надеждой надежду —нарисованную по небу, написанную по шёлку,молоком между строчками выведенную, и между —между нами всё кончено, праздники миновали,убирай их теперь по коробкам, обкладывай ватойтанцы-шманцы твои, тили-тили твои, трали-вали —никогда не ходи по пятам за сердечною смутой,за огнями, вчерашними днями, местами родными,упакуй свои звёзды, и сферы, и ленты подальше:слишком сильно блестят… да и вот уж явились за намилюди, звери, орлы, крокодилы и их крокодильши —прогонять нас отсюда, как псов, извините, бродячих,мы навешали всякого лишнего, вы извините,всё уже поснимали – осталась лишь пара сердечеки дождя золотого отдельные, редкие, нити.

Самое тёмное в мире занятие – заряжать пушкучерез произрастающий вверх металлический стебель,стебель вечно пустой, потому-то он и нараспашку —загружать, значит, всякую гибель и всякую убыль…эту гибель и убыль везут на тяжёлых подводах,до земли проседающих: прежние очарованья,горький опыт, обиды – всё в мире стоит на обидах —и напрасные слёзы, и страх, и усмешка кривая,осторожность суждений, двусмысленность разговоров,потаённые мысли во время ночных путешествий…почему-то всё это у нас превращается в порохи внезапно взрывается с силою сумасшедшей,и потом молодые солдатики – райские пешки —убивать начинают, а после – их убивают,убивают теми же ядрами той же пушки,теми же ядрами, которые не убывают.

Самое светлое в мире занятие – разряжать пушку,извлекая на свет прекрасные дальние планы,извлекая новые солнца и новые луны —не подряд, одно за другим, а всё вперемешку:извлекая за мирозданием мирозданье —то-то будет чем заниматься по воскресеньямбеспризорным детям и многодетным семьям,то-то будет что рассматривать на ладони,ибо много всего предстоит, и теперь уж точноможно больше не суетиться, не торопиться,посмотри: из железных недр вылетают птицы,распевая о том, что не так тут всё быстротечно,посмотри,

вылетают бабочки и стрекозы,и счастливая жизнь начинается помаленьку:выбегают – все белокуры, все голубоглазы —дети малые, прапраправнуки Метерлинка.

Самое светлое в мире занятие – снаряжать суднона съеденье голодным штормам и таким же пиратам,до свиданья, мы все отправляемся к южным широтам…– это очень досадно (в толпе пробегает глиссандо),но нас вряд ли уже остановишь: наполнены трюмы,хорошо или нет – это выяснится по дороге,с нами наши молитвы и наши высокие храмы,с нами наши святыни и наши беспечные боги,и серьёзные наши подзорные трубы, и карты —вообще не того континента, который нам нужен…впрочем, нам континент и не нужен – нам хватит жемчужини кораллов, и прочего хлама, не так ли, Рикардо? —и Рикардо кивает седой головой и смеётся,он-то знает наверное, что не положено в трюмыи что в первую очередь нужно: не боги, не храмы —только ветер попутный, удача и смелость, и солнце.

Самое тёмное в мире занятие – возвращаться,возвращаться ни с чем – то есть нищим и возвращаться,за душой ни огня не имея, ни денег, ни счастья —лишь цветную стекляшку: взгляните, какая вещица,в ваших скучных краях вы такой никогда не видали —посмотрите, как ярко блестит, и ведь всё там такое,всё так ярко блестит, ведь на то нам и дальние дали,чтобы всё там блестело – оттуда нас всех беспокоя!..и взахлёб вспоминать, и давиться словами чужими,и расспрашивать, и узнавать – не без горечи, в общем,что и тут без него, получается, вроде бы жили —и поныне живём, слава Богу, и сильно не ропщем —и, зажав своё сердце в кулак, улыбаться навстречуим – стекляшку вертящим в руках сообща и поврозно,и дивиться сердечной их радости, детской их речи,и начать им рассказывать, как обустроить отчизну.

«Неужели это – то: ни тонких кружев…»

Неужели это – то: ни тонких кружев,ни воздушной кисеи… один бетон!В общем, кружев тут у вас не обнаружив,я растаиваю в дыме золотом.А где дым беру – да здесь же, по соседству:там его не то чтоб тьма, но есть чуть-чуть.Поскребут, как говорится, по сусеку:дескать, вот вам, забавляйтесь… завернуть?Но скажите: это то, ради чего яуходил – к другим чертям или чертам?Эта воля не родней, чем та неволя,здесь – не здешнее, чем тамошнее там.Ибо с нами остаются только птицы,а пространство никогда нам не верну,а пространство, как и прежде, не годится —по размеру ли, по цвету… всё равно!За горами, за долами, за рекою…дух мятущийся, куда же ты, постой,ты всегда живёшь не этой, а другою —жизнью, смертью ли, забавой ли, мечтой:чтобы вечность, с её пламенным приветом,неизменно оставалась за бортом —как тот свет, что вечно снится нам на этом,и как этот, что приснится нам на том.

«Потом, потом поговорим о том о сём…»

Потом, потом поговорим о том о сём,взяв то и сё не за грудки, так за чубы,покуда ангелы, крича мы вас спасём,сметают время с прохудившейся судьбы.Потом, потом поговорим, сейчас зима,сейчас придут за нами, спросят, как дела,страшнее этого вопроса лишь чума —чума, которая разит из-за угла.Дела такие, значит… – я забыл ответ,я не уверен, я не помню, не готов,но я был должен дать себе самоотводи отказаться от подарков и цветов,а согласился… принял всё, сказал мерси,и в тот же миг, под этот маленький шумок —вжик – небеса вдруг ускользнули в небеси,и я потом их разыскать уже не мог.И дальше, в общем, не туда уже вело —куда вело… да всё равно теперь куда.А что до ангелов – им будет тяжело,и мы, наверное, не стоим их труда,ведь мы и раньше-то не числились в живых —так, понарошку начинали свой забег,так, не всерьёз, не навсегда – на черновик,не навсегда, на черновик, на чёрный век.

Пантеон Паскаль

Посвящается Паскаль Серр

Мадам Жеральдин

Мадам Жеральдин была синяя стрекоза,смущавшая вечность дрожанием тонких спиц.Мадам Жеральдин была главный на свете спецв вязании всяких нежностей пуховых.Их смысл был таков, чтобы детям не замерзатьв полётах под облаками и просто так.Мадам Жеральдин обычно вязала назад:в тяжёлое прошлое, в голод, в нехватку дров.Мадам Жеральдин можно было поймать сачком,крючком подцепить, поцелуями ослепить —она никогда не сердилась и ни о комродителям не доносила и вообще.А дети клубились вокруг её тишины —бесясь и носясь на роликах взад-вперёд,и дети в неё были по уши влюбленыи знали, что старая няня их не предаст.Однажды она растаяла, как свеча,сказав перед этим, что, видимо, ей пора,и дети неслись за дрожками, хохоча,до самого кладбища: думали, что игра.

Мама Клэр

Мама Клэр была белая курочка,кружевная белая курочка.У ней в клюве всегда была корочка —золотая ржаная корочка.И когда случился голоди надежды не осталось,вся семья, покинув город,этой корочкой питалась.А одна настоящая дурочка,её звали дурочка Сю,говорила, что мамина корочкасохранила Францию – всю!Мама Клэр никогда не плакала —мы смотрелись в неё как в зеркало,и, когда улетела на облако,всё равно оставалась околои была совершенно жива.И светились её кружева.

Кузина Мими

Кузина Мими, морская игла, у моря росла.Ей не выживать – ей всё б вышивать заветный узор:узор-то узор, но больно мала морская игла.Мала, а несла шитьё на базар кузина Мими.Кузина Мими двенадцати лет заветный узорнесла на базар в надежде продать, а нет – так отдать,стояла одна, была голодна; потупивши взор,стояла в тени… глаза подними, кузина Мими.Нищала страна, была голодна: ни франка, ни су,а я отнесу узор на базар – куплю молока,и хлеба куплю, и я вас люблю, и я вас спасу,терпите пока… да жизнь коротка, кузина Мими.Когда понесли её хоронить, то алая нитьпетляла в траве, а дядя Эрве спокойно сказал:ну что же, дитя, лети в облака, купи молокаи выпей за нас, и нас помяни, мой ангел Мими.

Тётя Антуанет

Белая мышка по маминой линии, Антуанет Миньон,в сад уходила с томиком Плиния – древним этим враньём,чтобы узнать, как всё было в точности в прежние времена,нам поучиться бы у античности, говорила она.И засыпала в саду под сливою, с Плинием, значит, в руке,и даже выглядела счастливою в стареньком гамаке:снились копчёности и соления, сытость и благодать,а боевые пассажи Плиния… – только б не голодать!Мы не будили её намеренно (явь была слишком зла) —чтоб мимо Плиния, сивого мерина, лодка её несла,тихая лодка счастливой юности, праздничного вчера,полная всяческой довоенности, всяческого добра.Тучи курчавились, дождь накрапывал, Плиний был вне себя,лето кончалось, гамак поскрипывал, в ус не дула судьба,ибо покуда гамак укачивал время и не промок,длился и целости не утрачивал сей драгоценный миг.Долго ли, коротко ль… в общем, коротко длился счастливый сон —после какого-то то ли паводка, то ли витка времёнвышли проведать её и Плиния, а её больше нет —белой мышки по маминой линии, тёти Антуанет.

Дедушка Поль

Дедушка Поль, золотой сверчок,освещал домашний очаг:и от этого был весь очаг в лучах —полыхая, что твой ковчег,и вокруг золотая светилась пыль,проникая в любую щель —у нас не было золотых вещей,но у нас был дедушка Поль.Дедушка Поль и другие сверчкисобирались по вечерам,изучали мир сквозь свои очки,констатировали: бедлам,а потом на столе появлялась снедь —так, немножко: багет, салат…И, поев, сверчки начинали петьпесни военных лет.Когда дедушка Поль насовсем исчез,никому не сказав куда,золотая пыль стала падать с небес,а потом упала звезда —и мы ели и пили на всем золотом,и другие сверчки приходили к нам в дом,и на целых три дня прекратилась война,и была тишина.

Папб Жан-Пьер

Папб Жан-Пьер обожал жуков и сам был немножко жуком.Папб Жан-Пьер отпускал усы немыслимой красоты.Он разговаривал со шмелём, с цикадою и сверчкоми был со всеми с ними знаком, и был со всеми на «ты».Папб Жан-Пьер любил повторять: дорога всегда пряма —и на любой вопрос отвечал, понятно, не в бровь, а в глаз.Ещё папб Жан-Пьер говорил, что нас, насекомых, тьмаи что не нам тут вершить дела, а тому, кто побольше нас.Папб Жан-Пьер ненавидел замки и не признавал гардин.И Тот-кто-побольше-нас приходил к нам запросто, без затей.Папб Жан-Пьер уважал Его – и, когда Он вдруг приходил,папб Жан-Пьер накрывал на стол и сразу звал всех детей.Когда папа Жан-Пьер умирал, шёл дождь, но было светло,и Тот-кто-побольше-нас целый час был с ним один на один,и что-то тихое говорил, и гладил его чело,а после ушёл, ни с кем не простясь, и больше не приходил.

Дядюшка Эрве

Дядюшка Эрве прятался в листве, ветер в голове.Дядюшка Эрве был нам певчий дрозд в человечий рост.Дядюшка Эрве грезил наяву, так и норовяпревратиться в свист и, расправив хвост, прочь из этих мест.Дядюшка Эрве сватался к вдове, жившей визави.Дядюшка Эрве не был ей любим – он был ей рабом.Дядюшка Эрве небо в рукаве приносил вдове —мчался наобум, о заветный дом расшибаясь лбом.Дядюшка Эрве, ветер в голове, небо в рукаве,понимал в любви, понимал в родстве – только не в войне.И когда война дядюшке Эрве выстрелила в грудь,тысячи дроздов изо всех садов с ним пустились в путь.

Себастьян Леруа

Себастьян Леруа был домашним доктором и попугаем,он садился на ветку и мог повторять хоть целые сутки:покажи-мне-язык, скажи-а, не-дыши-в-промежутке,а-сейчас-мы-полечим-тебя, а-сейчас-мы-тебя-поругаем.Он носил изумрудно-зелёные брюки в жёлтую клеткуи любил оставаться на чай (говорили, что он одинокий),обязательно пачкал вареньем накрахмаленную салфетку —преимущественно смородиной, но, конечно, мог и клубникой.В золотых его круглых очках отражалось почти всё семейство —даже дедушка Поль помещался, невзирая на габариты,но всегда всё равно оставалось свободное место,ибо мало ли кто подойдёт… да уж верно, и не говорите!Его можно было узнать зa сто метров по пёстрому оперенью,характерному хохолку, при ходьбе колыхавшемуся на макушке,по тому, как обычно он переминался в передней:он боялся домашних животных – собаки и кошки,точно так же, как все приличные попугаи, мы полагаем,потому что кому не известны огорчительные примеры…Но потом он уехал в Африку – к другим многочисленным попугаям:их лечить от холеры – и сам погиб от холеры.

Ома Берта

А ома Берта всё знала заранее:она была страшно умна.И ома Берта была из Германии,откуда пришла война.Но когда мессершмиты слетелись к заутренеразбомбить тут всё дочиста,она сказала: «Отныне зовут менятолько мами Бертб».И мы запомнили, как зовут её,и мы забыли немецкий язык,и в доме не стало немецкой утвари,не стало немецких книг.В газетах писали про разорениеи что придёт нищета,но ома Берта всё знала заранее…в смысле мами Бертб,поскольку – каждой чешуйкой мелкоючувствуя злобу дня —была она молниеносной змейкою,сделанной из огня.А змейки, они ведь всегда провидицы,а змейки шуршат в листве,и змейки – они ведь у нас, как водится,живут дольше всех на све…

Люсьен

Люсьен был нам седьмой водой на киселеи мотыльком с павлиньим глазом на крыле:вишнёвый смокинг, неурядица в петлицеи шарф, трепавшийся концами по земле.И, Боже, как же мы любили мотылька —с его всегдашним неприкаянным «пока!»,с его обычным пребыванием в столице,с его незнаньем ничего наверняка!Таких и любят ведь… их любят ни за что —их, в общем, нe за что любить, и их грешнолюбить, как часто говорила дорогаяподруга мамина, вдова Бланшо,а мы грешили! Правда, только на словах —и, неурядицы в петлицы насовав,бежали к станции, легко пренебрегаявдовой Бланшо, – встречать его: comment зa va?Ах, всё прекрасно, говорил, но был он враль —неистощимый, без труда входивший в роль,и мы догадывались, что он плохо кончити «всё прекрасно» – это просто как пароль.Играл в рулетку, делал ставки на судьбу,лежал весёлый и насмешливый в гробу,и каждый ждал, что он взмахнёт крылом и вскочит —с каким-нибудь невероятным бу-бу-бу…

Шер мэтр Франсуа

А шер мэтр Франсуа был сова – черты его были овальны,он был увалень в мягком берете, чёрном или бордо.Только он был не просто сова – он был Сова Рисованьяот и до.Он молчал, когда рисовал (рисовал он всегда и всюду),но он знал отдельные звуки вроде «О!» или «А-а-а…» —они выражали восторг или, допустим, досаду,а папб Жан-Пьер объяснял, что сова не умеет слова.И шер мэтр Франсуа поднимал свои лохматые бровии бездумно дивился жизни – тому, как она резва.Он как будто не понимал, что такое «дела», «здоровье»,и, пожалуй, даже не знал, что он – шер мэтр Франсуа.Но зато на его холстах цветы говорили с небом,окликали друг друга рыбы и распевала трава,ибо он всем подряд – цветам, и траве, и тем паче рыбам —разрешал (или поручал?) за себя говорить слова.А пришла пора умирать – выбрал день себе покорочеи, пятью золотыми мазками небеса превратив в парчу,луч зелёный нарисовал, очень чисто сказал «до встречи» —и ушёл по лучу.

Вдова Бланшо

У вдовы Бланшо сроду не было ни гроша.У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.У вдовы Бланшо на окне цвела резеда.У вдовы Бланшо резеда была хоть куда:и пышна была, и цвела себе не спеша.У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.У вдовы Бланшо было пончо на рыбьем меху.У вдовы Бланшо Бодлер был весь на слуху.У вдовы Бланшо была комнатка наверху,где с трудом помещалась большая её душа.У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.У вдовы Бланшо была память на всё подряд,как у всех черепах: черепахи тем и ценны.И вдова Бланшо даже помнила, говорят,расписание всех автобусов до войны —несмотря на то, что всегда ходила пешком,кроме дня, когда – в чёрных дрожках – вдову Бланшона зелёный погост доставили с ветерком:у вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.

Дурочка Сю

Нам всем очень нравилась дурочка Сю.Она была рыжей лисичкой в лесу.И мы говорили, что лес ей к лицу,а дурочка Сю хохотала вовсю.Она понимала лесные цветы,и птиц понимала лесных, и зверей,и мушек, и весь никчемушный их рой,и толпы кузнечиков из темноты.И к ней приходил на свидание ёж,и белка жила у неё на груди.В лесу, она верила, не пропадёшь —всей этой еды и воды посреди.Потом она в гости пошла к карасюна речку – и нам рассказал муравей,что видел, как, искрой мелькнув меж ветвей,погасла у берега дурочка Сю.

Серж Лепелье

Серж Лепелье, двоюродный комарик,звеневший нам почти пятнадцать лет, —он жил и знал, что смерть не отнимает,а просто – есть, хоть означает «нет».Вот… и когда он говорил пардонза грубость, за разбитую посуду,клянясь «я больше никогда не буду»и улыбаясь, – верилось с трудом.Нет, мы-то были осведомлены,никто не заблуждался абсолютно,но ведь и так всё было мимолётно,особенно тогда, после войны —и никому там были не нужныни завтра, ни, тем паче, послезавтра,и ничегошеньки, кроме азарта,нас не держало с этой стороны,на этой уничтоженной земле,не забывавшей свежую обиду, —один азарт, да вот… Серж Лепельес его «я больше никогда не буду».Он был неправ, и доктор Леруабыл вместе с ним неправ, и мы неправы:поныне та же самая травау нас в саду и с ней – другие травы,земля не превращается в гранит,и небеса – без видимых помарок,и край вином и жизнью знаменит,и ночью над просторами звенитСерж Лепелье, двоюродный комарик.

Переезд

Как век минувший протекал,я сосчитаю по тюкам,я сосчитаю по тюкам.Вот насчитаю сто тюков(за исключеньем пустяков)– и был таков.А что шаги мои легки —так и тюки мои легки,мне всё легко, мне всё с руки:легко – судачить о былом,легко – проститься за столом,легко – заплакать за углом,притормозить, умерить прытьи в путь не отправляться впредь,легко – под ношей умереть,легко – разжавши кулаки,на волю отпустить тюки,мои воздушные тюки.

Ты, вот что, погоди со всем прощаться —тут есть заначка: две щепотки счастьяна всякий случай, на… авось когдапонадобится двум богатым нищим —кинь их в коробочку с отсутствующим днищем,пока в ней не захлюпала вода.Да, затонули все твои суда,да, сгинули без всякого следатвои слова, и бессловесен омут,а вот коробочка – она всё на плаву,и, значит, ты живёшь, и я живу,и две щепотки счастья не утонут.Пушинки не умеют намокать —зато они умеют намекать,что невесомость – это попросту несомость:несомость ветром, метром и водой,весёлою лошадкою гнедойпо имени Словесность или Совесть.

Тут у нас сумки с одной и с другой заграницей,тут, в сундуке, упакован тяжёлый твой вздох.А в этой баночке… в ней не скажу, что хранится,ибо хранится в ней трах-тибидох-тибидох.Мама и папа ушли на какой-то всевобуч,бабушка в гости уехала в город Моздок.Пусто на свете – один только я и Хоттабыч,я и Хоттабыч, и трах-тибидох-тибидох.Сколько тому уже? Целых полвека, пожалуй:было тепло на душе, да теперь холодок…Думали, спать ухожу, а я нёс под пижамойсмуту, надежду и трах-тибидох-тибидох.Так и запомнилось: в окнах парад снегопада,а у постели выстраиваются в рядоклето, чудачество, чудо – чего тебе, чадо,неба со сливками? – Трах-тибидох-тибидох!Так и запомнилось – и ничего не поправишьв чередовании слов, городов и эпох.Тут у нас баночка, в ней у нас остров сокровищ…трах-тибидох-тибидох-тибидох-тибидох!

А некий мелкий бес всё ходит по пятам,и счёт под нос суёт, и требует обола:мол, дорогой Вы мой, зачем Вам это там?Вам незачем и здесь всё это было!Он прав, и прав, и прав – и сколько б ни петлялмой полоумный ум и ни давал осечек,а так оно и есть… но этот вот футляр,но этот вот плетёный туесочек,но этот вот узор, но этот вот восторг,но этот (от чего забыл) остаток,и этот вот пустяк, чья родина Мосторг —минувший век, конец семидесятых,и эта вот пора, и эта вот мура,и эта вот вчера разбитая вещица,контейнер-полтора чудесного добра,с которым я готов и в мир иной тащиться, —его не трогай, бес, оно с других небес,я соберу обоз и к выходным уеду,а ты за остальным зайди попозже, бес:когда получится – во вторник или в среду.

Три десятка чемоданов, полных всяческих молитв,полных всяческих разборок с небесами или нет,надо б выбросить на свалку – злая память не велит:говорит, всё не напрасно, всё получишь, что просил.А когда уже получишь, злая память говорит,будешь принимать по списку, будешь брать на карандашэту, стало быть, красотку, этот город, этот видиз окна… ну и вот эти – блага, льготы, как их там.А иначе, сам подумай, злая память говорит,как ты выяснишь, голубчик, где твоё, где не твоё:три десятка чемоданов, каждый наглухо закрыт —и захочешь да не вспомнишь, и потом не доказать.Впрочем, всё, о чём мы просим, – напоследок говоритзлая память – записали на высоких облаках:так что выброси, пожалуй, и не слушай этот бред,три десятка чемоданов, ну а я тогда пошла.

Четыре рулона тяжёлых обидна то, что дожди, и туман, и знобит,что кофе невкусный, что сахара нет,что скорость не та и висит интернет;четыре рулона тяжёлых обидна то, что отвергнут, оставлен, забыт,что брошен один, что с собою не взяти что не вернуться до мая грозят;четыре рулона тяжёлых обидна то, что изранен – и даже убит,и даже уже похоронен вдалиот всех, кого знал, и они не пришли;четыре рулона тяжёлых обидна стан твой, на весь твой задумчивый вид,на злые слова, на себя самого —не весят, как выяснилось, ни-че-го.

Одну надежду на двоихстою держу в руках своих:у ней просрочены все сроки,ей больше не подняться вверх —она подобна новостройке,что заморожена навек.Одну надежду на двоихстою держу в руках своих —ей не придали сил повторы,наоборот, пошли во вред —ей нету подходящей тары,ей, в общем, даже места нет.Одну надежду на двоихстою держу в руках своих —последнюю надежду в миреиз лет чужих и черновых.Надеявшихся нет в поминеи даже нет уже в живых.Одну надежду на двоихстою держу в руках своихи, видимо, возьму с собоюв другую жизнь в другом краю,где, может быть, другие двоеобманут ею жизнь свою.

Вот так и уйти – беспорядка в себе не заметив,а просто сказав: мол, такое моё естество.Но что же мне делать со связкою старых приветовзабыл от кого (и неважно уже, от кого),в какой их сосуд… нет, в какой их ларец… нет, в какой ихковчег положить и какой завязать бечевой —легко шелестящие тени друзей и знакомых,своим шелестеньем не требующие ничего?Мне главное – их не забыть, а уж там, где я буду…и даже, скорее, не так: где я буду таков,я стану их клеить – на мебель, на дверь, на посуду,я стану кормить ими бабочек и мотыльков,я стану их класть между рамами и под подушку,я стану заваривать в чай их – мне хватит с лихвой,чтоб вылечить сердце, сосуды, простуды, одышкуи прочие хвори, и самую главную хворь.А что там за хворь тебя мучает, старый зануда,поймём уже после – отправившись, стало быть, в путь…Тоска по тому, что уже не вернуть и не надо,поскольку уже ничего никогда не вернуть.

Две алмазные слезинкив две плетёные корзинкия который день пакую —и не ведаю покою,а бумага, намокая,снова дряблая такая,будто тут не две слезинки,будто дождик зарядил —или в эти вот корзинки,в перевернутый их купол,не всего лишь кот наплакал,а наплакал крокодил.Я не буду в новой жизниприближаться к старой бездне —мне слезинки не за этими корзинки не за этим.А зачем… да кто ж вам скажет?Скажут: нажит – значит нажитскарб, и каждую оплошностьдо последней запятой,как, вот, каждую слезинку,надо паковать в корзинку,чтобы старую жилплощадьсдать счастливой и пустой.

А что-то остаётся на потом,всё время остаётся на потом,когда уже совсем покинут дом,когда припоминается с трудом,где тумбочка стояла, где кровать,и больше нет желанья рифмоватьни с чем на свете настоящий миг,он сбился с ног, он наг и одинок,и он стоит перед тобой как знак —конечно, вопросительный, другихтебе не будет, разве что когдаты всё уже забудешь и начнёшьна новом месте что-нибудь ещё:не жизнь – так пьеску, сказку, эпопе…

Аттриция

«И как-то не осталось вдруг размера…»

И как-то не осталось вдруг размера —куда вписать оставшегося мираи снег, и грех, и прах предновогодний,развеиваемый над Родхусплбсенкометами, ракетами… согласен,так легче, и быстрее, и нарядней.Вот разве только тактовик – нет, тоник,нет, тоник не размер… тогда титаник —нет, тоже не размер, хотя, конечно,всё тут у нас размеры… разумеры,а нб небе косматые химерыворкуют оглушительно и нежно.Так значит, разумеры: хочешь дольник,или будильник, или понедельник —так, чтобы вдруг проснуться по-другому,как прежде никогда не просыпался:на палец водки, сока на полпальца —причём под музыку… желательно «Богему».А в общем, пусть всё пляшет – или плачет,как хочет, старый год идёт на вычет —три, два, один – и дальше только Бог,размеры кончились, возок летит по ямам,но сердце продолжает биться ямбом:раз-два, раз-два, второй ударный слог.

«Приходит, значит, новый вдруг…»

Приходит, значит, новый вдруг —с вопросом, для чего ялинейкой измеряю звук…«Взыграло речевое, —я говорю, его кивоквстречая обалдело. —Но вообще я так привык,не Ваше дело.А что я заперт в четырёхстенах, так эту уткупустил какой-то пустобрёх,что очень-очень гадко, —быть может, здесь вчера былаи за столом сиделасреди бумаг и барахла… —не Ваше дело.Ну, не сидела – так и что ж…её приходы редки,зато зашёл под вечер дождь —Вы ведь читали сводки?А вот о чём был разговор,мы знаем только двое,лишь он и я… и вот с тех порвзыграло – речевое».

«Ты замри, моя жизнь, замри…»

Ты замри, моя жизнь, замри —я замру, говорит, замру,я замру до первой зари,на ветру замру, на юру,на бегу замру, на лету,на снегу замру, стану лёди растаю, и в пустотупревращусь, когда снег сойдёт!И замрёт ведь, а я тогда —рыбкой, стало быть, из пруда —без труда напишу слова:Копенгаген или Москва.И не будет в них ни следаКопенгагена и Москвы,ибо всё это ерунда,а пути ерунды кривы.Но, конечно, настанет март —это сразу за декабрём,и тогда полетят за бортвместе с разным другим старьёмвсе немые мои слова,и взойдёт на дворе трава…Отомрём еще, отомрём,по тропе пойдём тропарём.

Письмо

По причине отсутствия целей и средств отсутствияя сижу на мели – с парой-тройкою слов, не боле,но живу хорошо: вообще ничего не чувствуя,кроме старой одной, отслужившей своё, любови.Мы с ней просто друзья и встречаемся выпить рюмочку,обсудить, что земно в нашей жизни и что небесно,то есть, встав на обрыве, но не заходя за кромочку,поглядеть в одну бездну… теперь уж мелкую бездну.Мы с ней просто друзья – и знакомою бродим местностью:там, где прежде смеялись, дурачились, танцевали…Жалко, что я теперь не в ладу со своей словесностью —и не знаю, как выразить эту беду словами.Начинаю писать – как молиться, как делал исстари,но отчаиваюсь на пороге, на первом «Отче…» —и, пожалуй что, попрошу полкового писарянаписать за меня: у него получится чётче.

«Извините, не узнал…»

Извините, не узнал:извините, много летникого не узнаю…Извините, полный зал,извините, яркий светплюс общительный соседс приставного, на краю.Да конечно же, простил:я прощаю всех вокруг,я прощаю всё подряд!А что сух… таков мой стиль,Вы, конечно же, мне друг —даже больше, виноват,Вы, конечно же, мне брат!Завтра я опять совру…нет, сотру – оно верней —этих слов круговорот.Так и флюгер на ветру,так и речка меж камней,так и мельничка поёт.