Мы были в этой жизни
Шрифт:
Я мороженое впервые попробовал в 16 лет. Его привезли из Рогачёва на кирмаш (церковная ярмарка) в Петров день. Вкуснотища необыкновенная, но московское мороженое – это нечто! Словом, в день – а в Москве тем летом стояла необыкновенная жара – я съедал по полтора килограмма холодной вкуснятины, и мои пятьсот рублей исчезли в три дня, остались лишь крохи на метро и трамвай. А моя дражайшая тётя не появилась ни через три дня, ни через неделю. Каждый вечер я приезжал на Плющиху голодный, и соседи по коммуналке этого не могли не заметить. В канун письменного по математике они предложили мне тарелку ароматнейшего грибного супа и краюху хлеба. С благодарностью я ушёл с ним в комнату, и только поднёс ложку ко рту, как вспомнил, что москвичи, по дошедшим до меня слухам, грибов не знают. А это значит, что супом можно запросто отравиться и пропустить экзамен. И надо будет побитой собакой возвращаться в деревню на радость местным недоброжелателям, которые давно наслышаны о моих наполеоновских планах. Нет уж, извините!
Съев хлеб, я тайком от соседей слил суп в туалет и, ещё раз поблагодарив соседей, уехал в свои Черёмушки.
Запнулся я лишь на одной из шести задач на письменной математике. Верный своей привычке решать двумя способами, на черновике я вдруг получил… разный результат. Заволновавшись, повторил решения – всё те же цифры. Время шло, я же всё сомневался, какое решение предложить. Экзаменующиеся во избежание списывания сидели за столами по одному. Впереди меня сидела девушка в очках, с длинной и толстой косой, как потом выяснилось – Майя Ковалёва из Костромы. Я видел, что она уже готовится сдать работы. Из деревни, но я всё же каким-то образом сумел довести до неё свой шёпот: какой ответ у четвёртой задачи? Она написала правильный на листе бумаги, положив его сбоку от себя, в поле моего зрения.
Вечером опять приехал на Плющиху: тёти не было. Внимательные соседи посочувствовали мне, а потом совершенно резонно предположили, что отцовские деньги тётя с собой не увезла, и они где-то в комнате. Искали мы вместе, обшарив все углы и закоулки, переворошив белье в шкафу. Безрезультатно.
В полном смятении я опёрся на стол в середине комнаты. И вдруг почувствовал, что столешница отходит. Приподняв скатерть, увидел: она состоит как бы из двух. Сдвинув верхнюю, обнаружил под ней тайник, а в нём отцовский конверт. Конечно же, первым делом купил сахарный кулёк с мороженым – надо же отметить успех на экзамене, в чём я не сомневался.
Тётя пробыла в гостях девять дней, неделю пролежала с температурой. И устроила мне жуткий нагоняй за то, что показал тайник соседям. Они, оказывается, ненавидят её и способны на любую пакость, и уже не раз доносили в органы про её нелегальные заработки шитьём. А однажды насыпали какой-то горькой соли в её суп на общей кухне.
Не реабилитировало меня и зачисление на географический факультет МГУ, о чём я с затаенным ликованием сообщил тёте Клаве несколько дней спустя.
Я каялся как мог, и Бог, видимо, услышал. Приехав через месяц на учёбу, узнал, что тётя Клава получила комнату в новой коммунальной квартире на улице Льва Толстого. Отдельной однокомнатной не дали, несмотря на то что она была вдовой погибшего в войну бойца, а её сын Юрий Шинкевич в это время служил в армии. Тётя как раз уверяла, что именно из-за службы сына и не дали, так как из комнаты на Плющихе он был по этой причине выписан. Вот такие были времена.
И соседи у неё стали новыми. Секрет тайника сохранён, и я был не только прощён, но и заслужил звание приносящего удачу. А тётя Клава была строга и строптива, и заслужить у неё что-то было почти невозможно.
Надо знать деревню, деревенскую школу тех времён. Двое учащихся впервые за всю историю учебного заведения были отмечены медалями: моя одноклассница Люба Громыко – золотой, я – серебряной (только одна четвёрка по русскому письменному). Но именно моя награда (мать Любы была простой рабочей совхоза) стала не столько гордостью школы, сколько предметом зависти ряда учителей, родителей моих сверстников. Отец к этому времени директором уже не работал, тем не менее мой успех многие незаслуженно связывали с его прежней должностью и влиянием. Отца, да и мать тоже, это, конечно, не могло не обижать. Можно понять всю гамму их чувств, когда я возвратился из Москвы с победой. Гордость – конечно. Но ещё и торжество справедливости – своим поступлением в МГУ я как бы реабилитировал не только себя, но и отца.
Одно время отец был секретарем партийной организации совхоза. Из райкома партии поступило указание снести красивое деревянное здание церкви, построенное в центре местечка ещё в конце XIX века местным помещиком Кутаем в форме креста.
На этом козырном месте небольшая деревянная церковь стояла, как говорится, испокон веков. В XVI веке – а Поболово впервые упоминается в старинных документах в 1595 году, когда его в очередной раз разорили казаки, тогда это были вояки Семёна Наливайко – церковь во имя святых Петра и Павла была униатской. Был в Поболово и еврейский молитвенный дом – что-то вроде небольшой синагоги.
После бесчинств казаков Наливайко местечко пришло в совершеннейший упадок. Король Сигизмунд III Ваза – в те времена это были польские владения – дал Поболово, жители которого занимались земледелием, рыболовством и бортничеством, а евреи разными ремёслами, право на проведение ярмарок два раза в год. Местечко – а его тогда называли и городом – возродилось в довольно короткий срок.
Одну традиционную ярмарку помню. Она проходила в престольный праздник нашей церкви, в Петров день, и называлась кирмашом. Небольшая рыночная площадь до отказа заполнялась лотками и телегами с разным товаром, по-моему, преимущественно съестным. Сало, вкуснейшее вяленое и копчёное мясо домашнего приготовления, колбаса и палиндвица, разного рода пряники, пирожные и пироги, квас, лимонад волновали неизбалованное воображение деревенских детей. «Картошку» из мака и мёда до сих пор помню, нигде потом такой не встречал. Продавали здесь и живность – поросят, визжащих на возах в холщовых мешках, телят и даже лошадей. На кирмаше я впервые в 16 лет (церковь к этому времени уже закрыли) попробовал мороженое…
А после кирмаша, который был для нас, детей, самым ожидаемым праздником, крестьяне из других сел и деревень разъезжались в гости, на обед к жителям местечка. У каждого дома и хаты обыкновенно можно было увидеть две-три, а то и больше телег, за стол садилось не меньше десяти-пятнадцати человек приезжих. И было делом чести накрыть стол на славу, чтобы никто плохого слова не сказал. К тому же сегодняшние хозяева сами позже становились гостями в престольные праздники других церквей, в других деревнях.
Отец мой, хотя и гонял учащихся со всенощной, но кирмаш в престольный праздник приветствовал, всегда в этот день покупал поросёнка и детям гостинцы. Объяснял: церковь – это религия, а кирмаш, мол, народная традиция. И гостей к нам на Петров день съезжалось чуть ли не больше, чем к соседям.
Службу в церкви запретили в начале пятидесятых годов, ещё при Сталине. Чтобы люди восприняли подобный акт без ропота, пустили слух, что на церковище (территория вокруг храма) оккупанты захоронили своих солдат и тем самым осквернили святое место. Мама рассказывала, что так оно и было на самом деле: похоронено там около пятнадцати немцев, но есть и могилы красноармейцев.
Верующие смирились. Службу перенесли в частный дом Марфы Щигельской, жившей на нашей улице, отремонтировав и переоборудовав его соответствующим образом, развесив иконы, спасённые от комиссии и принесённые из дома. Батюшка здесь снимал квартиру и столовался.
Церковь осиротела, стояла заколоченной, одно время использовалась как амбар для хранения зерна, а в конце концов оказалась заброшенной и загаженной, паперть поросла чертополохом и бурьяном… Как говорится, «сам не ам и другому не дам».