Мы были в этой жизни
Шрифт:
В середине 1950-х к нам заявился высокий рыжеволосый детина и с порога бросился обнимать отца, хлопал его по спине и даже неловко поцеловал. Мама, выглянув из кухни, засуетилась и, не поздоровавшись с гостем, бросилась накрывать на стол.
– Это знаете кто, дети? – сказала нам, наблюдавшим за этой сценой, мама. – Давид Аркадьевич Раймер! Он спас вашего отца от расстрела!
– Что от расстрела – не факт, – возразил гость. – А вот если бы не Лука Романович, куковал бы я ещё десять лет в Сибири. Это уж точно факт! А так вот уже как три года сам себе хозяин.
Переводчика после войны арестовал КГБ, и получил он пятнадцать лет лагерей за сотрудничество с оккупантами. Из Краслага его вызволил отец, собрав целый ряд свидетельств о том, что Раймер был партизанским агентом у немцев, а кроме того, спас немало жизней.
В Краслаге, кстати сказать, провёл около десяти лет мой двоюродный брат, Ефим Максимович Говорушко. До войны учительствовал в средней школе городского посёлка Смолевичи, под Минском. Преподавал белорусский язык и литературу, писал рассказы на белорусской мове. Арестовали 9 декабря 1936 года, взяв прямо с урока, и в октябре 1937 года обвинили в том, что якобы состоял в контрреволюционной национал-фашистской организации, а также в антисоветской агитации. Дали шесть лет исправительно-трудовых лагерей. Отбыв срок, он жил на поселении там же, в Сибири. Помню адрес: Красноярский край, станция Решеты, деревня Поканаевка. К нему в Сибирь уехали его братья Иван и Владимир, так что где-то в Сибири есть наши родственники. В пятьдесят пятом Ефима Говорушко реабилитировали, – слава Богу, живым. Говорят, нет худа без добра, это тот самый случай: лагеря спасли его от гибели на войне. Вернулся в Смолевичи с женой-сибирячкой и двумя сыновьями. Один из них, Валентин – врач-реаниматолог в Смолевичской больнице, пытался возвратить к жизни первого секретаря ЦК КП Белоруссии Машерова, героя партизанской войны, очень популярного в народе человека, попавшего в загадочную аварию недалеко от Смолевич. Помню, были слухи, что аварию подстроил КГБ – Машеров будто бы мог стать опасным соперником Генсеку.
Как я понимаю теперь, отец довольно длительное время и сам жил под угрозой ареста. Побывав недавно в белорусском историческом архиве, из учётной карточки отца узнал, что после войны он написал заявление в Бюро райкома партии. Коммунист Лука Романович Говорушко просил официально подтвердить, что в 1942–1943 гг., выздоравливая в деревне после побега из плена, он, бывший армейский политрук, был связным партизанского отряда.
Дело в том, что тогда в Рогачёвском райкоме и других партийно-советских структурах работали ещё бывшие партизаны, знавшие его в это время. И решение о таком подтверждении было принято. Зачем же отцу оно понадобилось?
Чтобы, как говорится, спать спокойно. Он не мог не знать, хотя бы от своего ссыльного племянника Ефима Говорушко, сколько бывших военнопленных с подобной биографией томились в сибирских лагерях. В школе, конечно, не подавал вида, был деловым и общительным, хотя часто и озабоченным в ожидании намечавшихся проверок из РОНО… Но дома расслаблялся, если так можно назвать желание не скрывать своего настроения. Чаще всего помню его молчаливым, редко улыбающимся, напряжённым. И, несмотря на индульгенцию от Бюро райкома партии, нервно вздрагивал, услышав поздний стук в дверь. Как-то объяснил: в украинских лесах ещё, мол, скрываются бандеровцы и бывшие полицаи, их там гоняют, так они перебегают к нам… В этих обстоятельствах ходатайство об освобождении Давида Раймера для самого отца, как я понимаю теперь, действительно было делом рискованным.
Между прочим, в Поболово жили несколько семей репрессированных, обвинённых в тридцатых годах чуть ли не в шпионаже в пользу Польши. Все пропали бесследно. Отец по просьбе родственников составлял письма в областное отделение КГБ, чтобы узнать о судьбе исчезнувших людей. В конце концов именно к нему в начале шестидесятых годов приехал представитель этой могущественной организации и на доверительной основе не только сообщил нужные сведения для передачи родственникам, но и имя доносчика, жителя соседней деревни Лиски. Имя это, однако, запретил обнародовать, якобы для того, чтобы не нанести вред детям этого человека, которого к тому времени уже не было в живых.
Отец, рассказывая мне об этом, не скрывал удовлетворения от доверия такого рода со стороны органов. Не исключено, решил, что вот теперь-то может спать спокойно…
В первое послевоенное десятилетие, а то и позже, беззаботным и счастливым отца я практически не помню. Разве только когда в доме появлялись гости, он, будто бы «по должности» хозяина, становился радушным и весёлым.
С наступлением тёплых июньских дней и летних каникул мы с Геной переселялись на сеновал, объясняя родителям, что там лучше спится. Было очень удобно: по вечерам «гуляли» ухажёрами допоздна, а рано утром вставали на работу в колхоз, разбуженные звуком тугих молочных струй в подойное ведро где-то около пяти часов: мама доила корову.
Кстати, работать летом в совхозе или колхозе родители приучали нас с девяти-десяти лет: нечего, дескать, «лынды бить». Что означала эта присказка, я и сейчас не знаю, но звучала вдохновляюще. Традиционным занятием для мальчишек этого возраста стало сколачивание ящиков в совхозном яблоневом саду. Изготовить их надо было множество – урожай яблок в те времена был необычайным. Платили от выработки, несколько копеек за ящик. Позже нужно было снимать яблоки специальным шестом, съёмом, аккуратно, чтобы не повредить плод. Многие ходили и в ночное. В колхоз ходили с 12–13 лет: на лошадях бороновали картошку, потом окучивали. Гоняли и лошадей в ночное, проводя романтические часы у костра. С началом уборки зерновых трудились на соломокопнителе комбайнов. Таким образом зарабатывали себе на школьные обновы и учебники, а главное, обучались разным сельским ремеслам.
В девятом классе я был заместителем секретаря комсомольской организации школы. (Комсомол, если кто не знает, – Коммунистический Союз Молодёжи, в этот союз лучших помощников партии принято было вступать каждому успевающему ученику с 14 лет.) По должности обязан был присутствовать на выпускном вечере в десятом классе, и очень хотел там присутствовать из-за романтических отношений с пионервожатой: очень ревновал её к прежнему поклоннику – Ване Толкачёву, который тоже собирался на вечер.
Возвратившись вечером с работы, я стал наглаживать рубашку и светлые брюки, потом взялся чистить туфли. И тут подошла мама:
– Сынок, да у тебя же совсем глаза закрываются. Зачем тебе этот вечер?
– Да я обязан там быть! Вам отец не говорил?
Лет в четырнадцать по какому-то поводу я нагрубил матери, почти доведя её до слёз. С тех пор отец приказал нам говорить родителям «вы».
– Да как же, говорил! Но и сама прекрасно знаю, что без тебя обойдутся – там будет секретарь!
Я молча продолжал начищать ботинки. Не мог же сказать ей правду.
– Тогда вот что: ложись-ка ты на часок соснуть, а я тебя разбужу в полдевятого – закончится торжественная часть, и как раз к столу подоспеешь.
Никакого подвоха я не ощутил, может, потому что действительно хотел спать: пришёл от пионервожатой под утро, перед работой поспал только часа полтора, глаза действительно слипались.
– Форму парадную свою возьми на сеновал, как бы Гена вместе с аккордеоном не прихватил твою рубашку – он играет сегодня на танцах.