Мы были в этой жизни
Шрифт:
Школа при отце была ещё и настоящим сельским культурным центром. Учащиеся вместе с учителями к каждому празднику готовили концерты в деревенском клубе, ставили спектакли. Одна постановка, по пьесе белорусского классика Янки Купалы «Машека» запомнилась тем, что на представление пришло столько народу, что в клубе стало нечем дышать и пришлось выбивать окно, что чуть не вызвало панику. Супостата-князя играл отец, в спектакле были заняты почти все учителя и многие учащиеся.
Из-за занятости отца, помню, маме пришлось самой искать плотников для того, чтобы собрать дом на выделенном нам участке на приречной улице. Начала она с того, что пригласила четверых
Мама до обеда выдавала книги в школьной библиотеке, а после подсобничала на собственной стройке. Мы с Генкой болтались под ногами в школе, и нас то и дело учащиеся затаскивали на уроки. Учителей мы боялись, а потому сидели тихо, пристроившись где-нибудь на «камчатке» – последней скамейке. В результате, когда я пришёл в первый класс, то все буквы уже знал и даже читал по слогам. Первый урок запомнился мне на всю жизнь благодаря смешному казусу: наставница Анна Антоновна Парахневич поздравила нас по-русски, а потом объявила на белорусском:
– А цяпер, дети, будзе першы урок – лiчэнне…
Дома говорили больше по-русски, а потому мне подумалось – «лечение». Словом, я почему-то решил, будто нас будут учить… медицине. Только когда учительница подошла к доске и стала писать и называть цифры, понял: «лiчэнне» означает счёт, и первый мой урок – арифметика.
Меня, директорского сынка, сверстники и переростки так и стремились втянуть в какие-нибудь неблаговидные проделки или обидным образом подшутить, пользуясь тем, что мне отчаянно хотелось быть своим в их среде. Как и сейчас, особым шиком считалось умение затянуться, только в то время курили в школах не сигареты или папиросы, а самокрутки, воруя табак-самосад у родителей. В третьем классе я уже посещал новую школу, и курили, как водится, в туалете с выгребной ямой, располагавшемся в двадцати метрах от школьного здания. Я тоже немного покуривал, правда, лишь тогда, когда угощали, что было не так уж и редко. Однажды я завистливо смотрел, как один из старшеклассников зажёг самокрутку и с показным удовольствием, как я сейчас понимаю, затянулся.
– Дай потянуть, – попросил я.
– Подожди, сделаю две-три затяжки и отдам, тороплюсь в класс.
Я терпеливо ждал и наконец получил цигарку. Затянулся, вдохнув едкий противный дым в лёгкие, стараясь продемонстрировать райское удовольствие. Парень почему-то в класс не торопился и подозвал к себе ещё двух юнцов. Я делаю ещё одну затяжку, выдыхаю дым и опять прикладываю самокрутку к губам… Вдох, и… раздаётся лёгкий взрыв, запахло порохом, полыхнуло пламя, обжигая брови, ресницы, челку. Роняю снаряд, закрываю лицо руками, пытаюсь откашляться – едкий пороховой дым попал в лёгкие. И замечаю, что остался в опустевшем вонючем туалете один – моего благодетеля, а с ним и других заговорщиков как ветром сдуло. Шатаясь, выхожу из туалета, сажусь на траву… Минут через пять поднимаюсь и бреду домой. По пути меня рвёт.
Мне подсунули снаряд с порохом: на самокрутке была отметка, докурив до которой, её предложили мне.
Мама оказалась дома. Едва взглянув на меня, ничего не спрашивая, она разбила несколько яиц и смазала обожжённое лицо прохладным белком. Может быть, поэтому волдыри не образовались. Мама решила, что я неудачно поэкспериментировал с порохом из боевых
Вечером пришёл отец, до которого кой-какие слухи о происшествии в школьном туалете уже докатились. Мне всё пришлось рассказать, скрыв, разумеется, имя моего обидчика.
– Зря, – сказал отец, – я хотел бы поблагодарить его за науку для тебя. Теперь, думаю, ты и внукам закажешь курить, а ещё трижды подумаешь, кому в рот заглядывать.
Отныне в туалет для мальчиков то и дело стали заглядывать учителя-мужчины. Нет, курение не прекратилось, один из любителей стоял на стрёме, и когда с крыльца спускался кто-то из учителей, цигарки летели в яму.
Отец оказался прав: вот уже шестьдесят с лишним лет я не курю. А когда мне участливо предлагают сигарету, загадочно заявляю: бросил… И после небольшой паузы добавляю: в третьем классе.
Рос я заядлым спорщиком, зачастую ради самого спора, не очень отягощая себя проверкой аргументов. За это тоже попадало. Помню, когда в деревне не было радио, незаменимы были отрывные календари. Не раз случалось, однако, что листок с числом оторвать забывали, и тогда возникали дебаты: какое же сегодня число, день. Особенно летом, когда в школу не ходили и один день был похож на другой как две капли воды. Однажды за завтраком мама спросила, ни к кому не обращаясь: сегодня четверг или пятница? «Четверг», – сказал я непоколебимой уверенностью. «Пятница», – сказал отец. Я настаивал – четверг, четверг, до тех пор, пока не получил ложкой по лбу. «Это не аргумент, всё равно четверг».
Меня выгнали из-за стола. «Четверг, четверг», – твердил я. «Замолчи, осел упёртый! – вышла из себя мама. – И становись в угол!»
Была, конечно, пятница. С тех пор, когда я раскрывал рот, чтобы поспорить, кто-то из близких не преминет поддеть: а ты, четверг, в календарь загляни.
Ну а учителя и вообще взрослые меня любили. Каким-то седьмым чувством я всегда понимал, что от меня хотят услышать и получить, и ожидания, как правило, оправдывал. И мне нравилось вызывать симпатию у посторонних взрослых, хотя подлизой никогда не был и подлиз презирал.
С возрастом заметил, как любовь к спорам и желание вызывать симпатию всё чаще и чаще входят в противоречие, но ничего с собой поделать не могу. Тот мамин урок не пошёл впрок.
Учились мы с братом самостоятельно и хорошо, практически не обращаясь за помощью к отцу. Более того, когда он стал преподавать мне нелюбимую математику в восьмом – десятом классах, для меня стало делом чести найти иной вариант решения задачи, чем предложенный учителем. Чтобы никому из одноклассников и в голову не пришло, будто я воспользовался отцовской помощью или переписал решение с его тетради. Таким образом, со временем математика стала для меня одним из самых привлекательных предметов.
Никогда не забуду первый свой поход в баню вместе с отцом. Тогда я впервые увидел рану – впадину над пояснице над правым бедром величиной с добрый мужской кулак. Долго не мог отвести от неё глаз, а потом заметил – не я один. К отцу подходили деревенские мужики и уважительно спрашивали:
– Ничего себе осколок! Как же ты, Романович, выжил после такого?
Отец нехотя ответил: повезло, мол. Взял тазик, замочил веник и позвал меня на полок. После того как попарился на самой верхней, третьей полке и похлопал меня на первой, попросил намылить мочалку и потереть ему спину. Я старался как мог, но бережно обходил больное, как мне казалось, место. Отец успокоил: