Мы были в этой жизни
Шрифт:
Вот запись из его дневника от 20 октября 1941 года. «В 20:00 встал на пост… Русские разбирают стены сараев и пекут картошку. Одного пристрелил. Он свалился как камень… Выстрел в голову…» Дело, между прочим, происходило в лагере для военнопленных на территории бывшей машинно-тракторной станции.
На допросе Марквардт описал одну из сцен в лагере: «В полумраке раздаётся пища. Полгоршка рисового супа и три крепких удара шлангом. У украинцев сильный удар… При раздаче супа они (пленные) не соблюдали порядок, стремясь скорее получить покушать. Тогда для наведения порядка мы стали избивать их резиновыми шлангами, и в этой толкучке у большинства военнопленных суп вылился на пол… Для соблюдения порядка в лагере и при раздаче пищи из числа военнопленных нами было выделено несколько человек, украинцев по национальности, в виде внутреннего полицейского надзора. Так эти украинцы также вместе с нами избивали военнопленных при раздаче пищи…»
А вот что рассказал Марквардт про убийство военнопленных во время конвоирования в Могилёв на судебном заседании. «Я всё фотографировал. Командир роты за это мне сделал выговор: что, мол, я – солдат или фотограф? После этого командир роты дал мне приказ застрелить двух тяжело раненных военнопленных. Я это выполнил, а через некоторое время ещё одного застрелил. Всего по дороге было убито около двадцати военнопленных».
А вот что происходило в другом Могилёвском лагере для военнопленных, по описанию одного из белорусских историков:
«С первых дней оккупации (26 июля 1941 года) здесь разместили 45 тысяч военнопленных. Кормили раз в сутки баландой из картофельной шелухи. Подберёшь картофель – стреляют. Были случаи людоедства – из трупов вырезали мягкие части тела и варили. Воды для питья не было, гнали на водопой, как скот на Днепр.
Раненые плавали в гное, медпомощи не было, в ранах заводились черви; перевязки, если и проводились – раз в неделю и реже. Скученность, антисанитария. Свирепствовали инфекционные заболевания – сыпной тиф, дизентерия – при полном отсутствии медикаментов. Ежедневно умирали до 250 человек…»
Остаётся только удивляться тому, как выжил отец в подобных условиях. Ему повезло и в другом. Поправившись дома, ушёл в партизаны, где рядом с ним воевали хорошо знавшие его по довоенной работе люди. А потому после окончания Великой Отечественной ему восстановили все документы, что позволило избежать участи других выживших военнопленных – ГУЛАГа. Но это уже другая история.
Интересная деталь: до самой своей смерти отец так ни разу и не был в Могилёве, хотя я знаю по крайней мере один повод для того. Мой двоюродный брат Лёня, тот самый, что услышал речь Молотова в первый день войны, долгое время директорствовал в средней школе в Буйничах, в полкилометре от знаменитого Буйничского поля, где в начале войны в боях против танков Гудериана насмерть стояли бойцы полковника Кутепова, ставшего прототипом Серпилина из трилогии «Живые и мёртвые» Константина Симонова, и где развеян, между прочим, прах этого замечательного писателя и поэта. Буйничи – ближайшее предместье Могилёва, почти что Могилёв. И Лёня много раз безуспешно приглашал отца с матерью в гости…
Причудливы изгибы памяти. Помню, как вбежал братишка в дом бабушки, где мы жили в войну, и закричал, сам прячась под кровать:
– Папа, папочка, утякай, немцы едуть!
А дальше – пустота. Не помню, как они вошли в дом, забрали и увели отца, как заголосила мать, бросившись за машиной, на которой его увозили в Красный Берег, не помню самого отца.
Судя по воспоминаниям матери, происходило это в феврале или марте 1943 года. Отец уже встал на ноги после ранения, но ещё был слаб после дизентерии. Он жил с нами, потому что немцы в деревне не стояли. Конечно же, и мама, и отец боялись, что кто-то из односельчан может донести про него немцам. Если не специально, то просто проболтаться. Явных предателей в деревне не было. Семьи, у которых сыновья и мужья воевали в Красной Армии, сами всего боялись, а те, кто не боялся, жили по принципу «на чьей печи сидишь, тому и песню пой». Песню могли петь и немцам, но выслуживаться перед ними опасались – неизвестно ещё, чем война кончится.
Были случаи, когда немцам становилось известно, что в ту или другую хату кто-то из партизан ночью приходил проведать родственников и запастись продуктами. Как-то двое солдат заявились к моему двоюродному деду Андрею Шинкевичу, арестовали его вместе с женой Анастасией и повели в огород расстреливать. Кто-то из сельчан сообщил, что ночью приходил к ним из леса сын Николай, а они о тайном визите не сообщили куда следует. И расстреляли бы стариков, но один из конвоиров вдруг почему-то воспротивился столь строгой каре. Солдаты, громко поспорив, в конце концов отпустили бедолаг. Об этом счастливом избавлении уже после войны бабушка Настя рассказала своему внуку Юре Шинкевичу.
Конечно же, мама и близкие родственники, знавшие о появлении отца в деревне, старались держать это в тайне. Не знаю уж, каким путём, но об этой тайне первыми узнали партизаны. Во всяком случае, глубокой ночью они постучали в дверь. На вопрос отца «Кто?», ответ был «Свои». Так он получил своё первое задание от партизан Рогачёвской бригады имени Марусева. В течение недели требовалось узнать, в какой форме воюют власовцы, фамилии офицеров гестапо в районе и какого рода укрепления немцы возводят на Днепре у Рогачёва.
Сориентировали и на возможный источник этих сведений: в Рогачёвской комендатуре переводчиком служил Давид Аркадьевич Раймер, молодой ещё человек из семьи поволжских немцев, которого отец хорошо знал. До войны Давид работал старшим пионервожатым в деревне Рудня, а его – отец конюхом в совхозе «Поболово».
В воспоминаниях отца неясно, был ли Раймер уже связан с партизанами или отец сам должен был склонить переводчика к такому сотрудничеству. Отец пришёл в Рогачёв и постучался в дом Раймеров. Открыла жена Ольга Сергеевна, муж был в комендатуре и обещал прийти лишь к ужину. В тот вечер они обо всём договорились, и нужные сведения связной получил на листке папиросной бумаги. Отец завернул листок в платок, которым перевязал щёку, будто бы из-за флюса. И таким образом пронёс его через самое опасное место – усиленно охранявшийся мост через Друть.
Почти год, до марта 1943 года, отец был связным между Давидом Раймером и партизанами 9-й бригады имени Кирова Могилёвской области и отряда имени Марусева.
В начале марта за ним приехали: немцам донесли, будто отец вербует деревенских мужиков в партизаны. По пути арестовали ещё четверых, в том числе учителя географии Поболовской школы и бывшего председателя колхоза. В Красном Береге заперли в амбар, ничего не объяснив. Через несколько часов вызвали на допрос. Переводчиком оказался… Давид Раймер. У отца отлегло от сердца, когда его увидел. Оказывается, мать времени зря не теряла. Каким-то образом она успела сообщить Давиду Раймеру об аресте.
Подробности допроса отец не приводит. По его словам, Рай-мер переводил не всегда то, что говорил он сам, а то, что надо было, чтобы спасти его самого и товарищей по несчастью. Насчёт себя узнал слова «дезертир» и «кранк»… Как бы то ни было, всех отпустили.
Мама вспоминает, что пока длился допрос, жёны арестованных, пришедшие к этому времени в техникум, поругались между собой. Жена учителя упрекала мать и жену председателя в том, что из-за их мужей-коммунистов могут расстрелять и её Василия, никогда коммунистам не сочувствовавшего. И даже грозилась рассказать об этом немцам. А после войны геройствовала, рассказывая, что мужа чуть не расстреляли немцы за связь с партизанами.