Мы были в этой жизни
Шрифт:
– Давай, доставай одежду. Исподнее взяла? – она кивнула головой, а потом предложила:
– В деревне старуха, у которой я переночевала, звала к себе переодеться в тепле.
– Нет, никуда не пойдём. Ещё кто увидит, донесёт… Лучше сдохнуть, чем туда вернуться!
Он быстро разделся догола; она поразилась, как держалась душа в этом чёрном скелете. На пояснице – грязная повязка, резко контрастировавшая с белым исподним. В нерешительности остановился:
– Не могу одевать чистое на грязное тело.
– Давай, давай побыстрее, надо спешить на станцию…
Он
– Потри спину! Смотри только, чтоб под повязку не натекло, рана ещё не зажила.
Снег быстро таял в её горячих руках, а зимнее солнышко вроде бы даже потеплело, обоих согрело и как бы развеселило. После этой зимней бани растёрла мужа ещё и самогонкой, а потом домотканым полотенцем, которое тоже предусмотрительно захватила с собой, помогла одеться:
– Поесть взяла?
– Только яблоки, – ответила она, утаив и сало, и колбасу, и буханку чёрного хлеба, испечённую перед дорогой. Знала, что такая еда для него сейчас опасна.
Судовольствием съев две больших антоновки, вызвался идти сам. Она обняла его, прижалась к груди:
– Нет уж, садись на санки!
– Тогда давай так: сначала ты меня везёшь, а потом я… пустые санки, – пошутил он.
– Договорились, – улыбнулась она. – Раз такой наст – пойдём напрямки, я знаю как.
Он и в самом деле несколько раз тянул пустые санки. На станции Дашковка она усадила его в пустом зале ожидания и тут с огорчением увидела, что за окошком с надписью «Касса» никого нет. Это означало, что поезда в ближайшие пять-шесть часов не предвидится. Сняв с головы платок и опрокинув на плечи тяжёлый ворох густых каштановых волос, пошла искать кабинет начальника вокзала. Должен же быть здесь хоть кто-нибудь?
Начальник оказался на месте – довольно грузный уже лысеющий мужчина, судя по всему, из белорусов. Найдя в себе силы на кокетливую улыбку, поздоровалась и тут же спросила:
– Не скучно здесь одному?
– А ты повеселить меня пришла или куды едешь?
– Куды еду, да, видно, загостюемся тут у вас – касса же закрыта.
Слова за слово, и она в конце концов доверилась ему и рассказала всё как есть: только что выручила мужа из лагеря военнопленных, и им надо скорее домой, в Рогачёвский район.
– Повезло тебе, красавица, на доброго человека, и твоему мужу, соответственно. Но больше про лагерь никому не рассказывай, – были, мол, в гостях, и всё. Думаешь, чего я тут сижу? Через час здесь остановится спецпоезд на Гомель – здесь отцепят две пустых теплушки. Я вас посажу в вагон с солдатами, так и быть. Идём, покажи мне его.
Взглянув на отца, начальник станции позвонил домой и велел своему двенадцатилетнему сыну принести ножницы, помазок и бритву. В кабинете она срезала тупыми ножницами бороду, остригла щёки, волосы на висках и затылке. Отец, взбив пену с кусочка мыла в пепельнице, побрился, а затем, под удивлённым взглядом начальника, привычными движениями побрил голову. Отчего она ещё больше стала напоминать череп.
– Ну вот, теперь к вам ни один полицай не прицепится. Ясно – из гостей…
Он
В вагоне было так жарко и душно, что трудно дышать. Они разделись, но это не помогло. Отец покраснел и стал задыхаться, тогда немец, сидевший напротив, подал ему фляжку с водой, а затем с трудом опустил окно. В вагон хлынул свежий зимний воздух.
Больше на них никто не обращал внимания – их спутники играли в карты, пели песни, читали. Отец попросил яблок, она не дала, побоялась, что потянет в туалет. На пути до Рогачёва поезд сделал только две остановки, – одну, как она поняла, санитарную, среди поля. Сама терпела, а отцу помогла вылезти из вагона…
Отец ни разу мне не рассказывал о том, как жил в лагере. Матери только раз, тогда, по пути из Дашковки в Рогачёв. Сказал, что в лагере на территории бывшей МТС (машинно-тракторной станции) было, может, тысяч тридцать военнопленных, первое время бараков не хватало, жили в норах, которые рыли, как звери. Около недели их ничем не кормили; ели кору с деревьев, траву, коренья, пили воду из Днепра. Иногда местные жители перебрасывали через проволоку картошку, буханки хлеба. Потом стали давать баланду из картофельных очистков один раз в день. Немецкие врачи раненых не осматривали, так что перевязки делали сами, друг другу…
В том письме о жизни в лагере тоже почти ничего не было. Лишь упоминание о том, что в ране одно время завелись черви, она будто зашевелилась, стала жутко чесаться. Он был в жуткой панике: мол, гниёт заживо… но кто-то из старых вояк, прошедших ещё первую мировую, успокоил: черви, питаясь отмершими тканями, не дают ране воспалиться… И ещё писал, что из лагеря бежал, «сговорившись с полицаем-украинцем и воспользовавшись «самоотверженной помощью жены, Анастасии Сергеевны Говорушко». Как будто не сыну писал, а представлял маму к награде…
Был такой офицер в немецкой армии, двадцатидвухлетний (в 1941 году) лейтенант, служащий 690-го батальона полевой жандармерии Герхард Гюнтер Марквардт. Воевал он в наших краях и часто в составе своего батальона сопровождал военнопленных в лагерь города Могилёва. Отличался этот гитлеровец ещё и тем, что много фотографировал и аккуратно вёл дневник. В частности, на фотоплёнке не раз запечатлел конвоирование, допросы и убийства военнопленных, мародёрства немецких солдат, расстрелы мирных жителей, разрушенные и горящие белорусские деревни и города, рейды против партизан и многие другие «подвиги» боевых товарищей. Забегая вперёд, скажу, что такого рода фотодокументы (более семисот) вместе с дневником и протоколами допроса, в процессе которого он сам признался в расстреле и казнях военнопленных, после войны стали основанием для вынесения смертного приговора этому бравому вояке в Берлине в 1953 году. (Архивное уголовное дело на этого военного преступника под номером К-98360 хранится в Центральном архиве ФСБ России.)