Мы были в этой жизни
Шрифт:
Примерно в это же время переменился и характер моих взаимоотношений с отцом. То ли самостоятельная жизнь вдалеке от дома, то ли университетский диплом и зарплата младшего научного сотрудника, позволившая мне ежемесячно высылать родителям небольшую сумму денег, а вернее всего – юношеская заносчивость и невоспитанность, сделали меня излишне самонадеянным и самоуверенным. Приезжая в деревню в отпуск, позволял себе снисходительно относиться к отцовским советам и сентенциям, которыми, чего скрывать, он любил поделиться. Наши беседы незаметно переходили в жаркие споры: я изо всех сил тщился доказать, что его советы давно устарели, что не пригодны в условиях городской жизни, в отношениях с современными высокообразованными людьми. Хотя, как сейчас понимаю, сводились отцовские советы к довольно простым и правильным вещам: не спешить «поперёд батьки» со своим мнением, учиться слушать других, не встревать в бесполезные споры, не «лезть на рожон» с начальством – себе, мол, дороже. Много копий сломали мы по поводу Сталина и его роли в Победе, а позже и в оценке Хрущёва и развенчании культа личности вождя. Как правило, по спальням расходились каждый со своим прежним мнением. Я по молодости быстро засыпал, а наутро забывал о сути спора, да и о самом споре.
Но как-то после одной из очередных дискуссий мама села на краешек постели и робко попросила:
– Сынок, не спорил бы ты с отцом… Ну любит он давать советы, что из этого? Уважь его: выслушай, согласись или сделай вид, что согласился. А поступи, как считаешь нужным… Вчера он долго не мог уснуть, всё вздыхал, валерьянку глотал. Переживает, будто ты его не уважаешь… А ведь он достойно прожил свою жизнь, не топчи ты его. Он же всё надеется, что вам пригодится его опыт. Да и кроме добра, он же тебе ничего не хочет… Пожалей его, ему же шестьдесят пять. Обидно, чужие к нему прислушиваются, а собственный сын…
Она тяжело вздохнула. Я дёрнулся было объяснить свою правоту, но вовремя осёкся – столько горечи было в этом вздохе.
– Ничего не говори, просто поставь себя на его место, – произнесла мать и ушла, пожелав мне спокойной ночи.
В ту ночь не спал уже я, жалел отца, причём до слёз, представив себя на его месте. И дал себе, прямо скажу, нелёгкий обет. А уезжая на следующий день, обнял отца:
– Знаешь, папа, я ночью подумал и понял, что ты – просто молодец, правильно рассудил. Извини, что полез в бутылку. Пожалуй, так и сделаю.
Я тогда работал выпускающим в молодёжной газете. И до хрипоты ругался с коллегами за опоздания в сдаче материалов. На моей двери даже повесили табличку «Осторожно, злая собака». Отец, с которым я поделился этой проблемой, советовал больше переживать за собственную работу и не корчить из себя начальника. Я с пеной у рта доказывал, будто в данном случае переживаю только за себя…
Свой нелёгкий обет я исполнил и, наступая на горло собственной песне, старался с отцом не спорить. А коли приходилось – соглашался с его аргументами. И видел. что это льстило его самолюбию и способствовало нашему взаимопониманию. О чём, не скрою, сейчас вспоминаю с удовольствием…
Когда мы, уже став взрослыми, приезжали домой, в Поболово, мама приходила нас встречать к автобусной остановке без звонка и телеграммы. Однажды по пути из Риги я засиделся у Жоржа, у которого был свой дом в Жлобине, и опоздал на последний автобус.
– Ничего, поедешь утром, пятичасовым. Вместе пойдем, мне как раз на работу, – успокоил меня брат.
Когда сошёл с автобуса в Поболово, кто-то из односельчан меня удивил:
– А Сергеевна вас вчера с последним автобусом встречала!
А тут и мама из-за угла появилась.
– Совсем уж никакая стала, – говорит мне, пытаясь помочь нести сумку. – Была уверена, что вчера будешь. И только под утро приснилось, что сегодня…
Мистика, да и только.
В мои школьные годы принято было оставлять неуспевающих после уроков, учителя занимались с ними, представьте, бесплатно, жертвуя личным временем. В кругу отличников, к которому я в общем-то всегда принадлежал, такого рода внеурочные занятия считались позором. Помню, мой друг Павлик Тимошенко, оставшийся после урока, попросил меня пойти с ним домой – ему было стыдно перед родителями. Переступив порог, вдруг разревелся и на естественный вопрос матери, тётки Татьяны, ответил:
– Оставили после уроков…
А в ответ услышал нечто для меня вовсе невероятное:
– Ну и что ревёшь, дурачок? Ты бы лёг там и поспал!
Точно уж, мои родители тут вряд ли бы удержались от упрёков.
Кстати сказать, тётка Татьяна и её муж Андрей Викентьевич ни словом, ни делом никогда не наказывали своих детей, а их было шестеро. Даже в угол не ставили, не говоря уже о порке. К тем же, кто использовал для воспитания ремень, относились со снисходительным сожалением и всегда жалели наказанных или тех, кому наказание грозило. Как-то, скатываясь с высокой горки через полынью в реке, я всё же оказался в ней вместе с санями. Вытащили меня на мороз продрогшего и мокрого. Правда, ревел я не от холода, а от предстоящей дома выволочки: несколько раз обещал матери, что забуду про это рискованное развлечение. По пути домой тётка Татьяна зазвала меня к себе, переодела, отжала одежду и повесила сушиться над жарко натопленной плитой. А сама пошла к нам домой и так, невзначай, поведала маме:
– Твой-то старший – молодец, пришёл к нам и сидит с Павликом над задачником…
К вечеру я пришёл домой как ни в чем не бывало.
Неудивительно, что дом Тимошенок всегда был полон детей. Нам здесь разрешалось всё: стругать, пилить в комнате, беситься, играть в домино, «от стеночки» на монеты и даже – ужас! – в дурака, и тоже на деньги! Отдушина, а не дом.
Татьяна была ещё и философом. Как-то, рассказывая об оккупации, ошарашила меня, заявив, что при немцах можно было жить. Не надо было только их раздражать, лезть на рожон, как это делали некоторые. Подразумевалось, – партизаны.
– На чьей печи сидишь, тому и песню пой! Сейчас вот пой Сталину…
Дядька Андрей долго и тяжело болел, у него было что-то вроде вялотекущей гангрены, приковавшей его к постели на долгие годы. Ухаживала жена за ним нежно и самоотверженно.
Приехав однажды в Поболово, встречаю её у дома. Улыбается во весь беззубый рот – искусственных зубов не признавала, жевала дёснами.
– Как дела? – спрашиваю.
– Ой, вельми ж добра. Ты знаешь, как Андрея своего похоронила, так добра жить стала! Если б кто за меня помер, десять рублей бы дала!
Представляю, сколько бы жён в подобной ситуации думали точно так же, но вряд ли кто рискнул в этом признаться. Уникальным человеком была эта тётка Татьяна. Все её дети, кстати, несмотря на такое сверхлиберальное воспитание, выросли, получили образование и пошли главным образом по медицинской части. О деревенском эскулапе Викентии Андреевиче уже говорилось. Мой друг Павлик стал доктором медицинских наук и длительное время работал Главным отоларингологом Белоруссии. Воспитание любовью и полнейшей свободой волеизъявления стало традицией в этой семье. Может быть, поэтому внуки и правнуки тётки Татьяны и дядьки Андрея оказались востребованы и живут сейчас в Швейцарии, во Франции, Канаде и США, куда попали после окончания престижных иностранных ВУЗов вроде Йельского университета, кузницы американских президентов.