Мы были в этой жизни
Шрифт:
При школе была лошадь, при лошади – телега и сани, использовавшиеся для доставки из райцентра разного рода инвентаря и других нужных грузов. Управлял лошадью и заведовал школьным хозяйством Иван Кравченко, давний знакомый отца, одно время воевавший с ним в партизанах. Добродушный, чаще всего улыбающийся мужичок, роста ниже среднего. У него было трое детей, и все девочки. Может быть, поэтому он нежно и уважительно относился к нам, директорским мальчикам. Бывало, отправляясь в недальний и необременительный рейс, всегда заезжал и спрашивал – не хочется ли и нам прокатиться? Мы его тоже любили и очень завидовали начальнику лошади, в которой души не чаяли, умели её запрягать и управлять. Как-то отец нас расспрашивал, кем мы хотели бы стать в будущем. Я, к тому времени уже писавший заметки в районную газету «Коммунар», ответил – журналистом; Гена, неплохо играющий на баяне, сказал – музыкантом. Когда очередь дошла до девятилетнего Жорика, он мечтательно проговорил:
– А я хочу стать Кравченком!
Вместе с Кравченко отец ездил в райцентр за зарплатой для учителей. Но как-то зимой в сильный февральский мороз завхоз выдавал одну из дочерей замуж, и отцу пришлось за зарплатой ехать одному. Уехал он во второй половине дня, потому что до полудня лошадь требовалась для каких-то свадебных нужд.
Отправив отца в Рогачёв, напялив на него, кроме пальто, ещё и длинный тулуп, за которым сходила на деревню всё к тому дяде Якову, мать спустя несколько часов почему-то заволновалась: то вязать сядет, то в доме убираться начнёт – и всё на часы смотрит. Словом, ни места, ни дела себе не находила. А потом сказала: боюсь, с ним что-то случилось. Ехать до Рогачёва от силы час, деньги там уже приготовлены, ну час на обед в столовой, час назад… Уже должен бы вернуться. Побежала на почту, позвонила в районо… Деньги отец получил три часа назад… Что-то случилось, не находила она покоя, что-то случилось. Несколько раз порывалась пойти ему навстречу, но боялась разминуться…
В десятом часу раздался скрип шагов на крыльце, потом звякнула щеколда, но не так нетерпеливо, как нажимал её отец. Мать бросилась в сени, зажгла свет. И мы услышали её тревожный вопль и его голос: успокойся, дескать, я же здесь. Потом они вошли. Лицо у отца было окровавлено, руки тоже в крови.
– Выскочили из лесу, остановили лошадь, мне – по морде, забрали портфель с деньгами – и в лес!
– Сволочи, сволочи, – причитала мать, осторожно протирая лицо отца тампоном, смоченным в одеколоне – хорошо ещё, что живым отпустили. А с людьми рассчитаемся, дом продадим, корову, но рассчитаемся. Ты успокойся, не рвись, не трепи сердце…
И лишь спустя пятнадцать минут он сказал, что пошутил. Произошло по-другому, – тоже, впрочем, опасно. Уже на выезде из леса, километрах в четырёх от дома, лошадь от чего-то шарахнулась, понесла, сани опрокинулись в придорожную канаву, отец вывалился и, держась за сани, проволочился по промёрзшей дороге метров двадцать, расцарапав лицо, руки, разбив колени.
– А портфель? – обречённо спросила мать. – Потерялся?
– Портфель, как знал, привязал к саням и закрыл сеном… А где носится взбесившийся конь – не знаю. На хоздворе уже был, нет…
– Никуда не денется твой конь, – придёт в себя и прибежит к сараю! Молодец, что портфель привязал. Пойду его ждать, а ты попей чайку и посиди дома.
Отец не стал пить чай, и они пошли вместе. Прошёл лёгкий снежок, и они увидели, что лошадь уже побывала на школьном дворе. От него следы вели к дому Кравченко; они пошли к нему и скоро услышали скрип полозьев: Кравченко ехал назад.
Портфель с деньгами оказался на месте в целости и сохранности… Открыли школу, деньги оставили в сейфе, а потом с Кравченко пришли к нам. Обсуждение этого происшествия длилось не один час. Мать ничего плохого в сомнительной отцовской шутке не усмотрела – то ли привыкла к его манере шутить, то ли обрадовалась счастливому концу. Тем не менее взяла с отца слово, что больше никогда за зарплатой один не поедет. Кравченко советовал повторить шутку в школе: тогда узнаешь, мол, кто есть кто. Отец отказался, и на следующий день и без того услышал много сочувствующих ахов и вздохов в учительской.
А Жорик таки стал Кравченко. Каждую свободную минуту проводил на хозяйственном дворе, а когда впридачу к лошади в школе появилась и грузовая машина, научился ею управлять. Закончил автомеханический техникум и большую часть жизни водил пассажирские автобусы в Жлобине, где с помощью отца построил свой дом.
Родители никогда не выбирали, а тем более – не навязывали нам друзей. Дескать, тот грубиян, тот лентяй, а вот этот – замечательный мальчик, хорошо бы тебе с ним подружиться. Выпускали нас на улицу; впрочем, для деревни эта фраза звучит некорректно. Улица вот тут же, за домом, разрешения пойти на улицу мы никогда не спрашивали: сделал уроки, помог, если надо, по хозяйству, и ты – вольный казак. Всё зависело от нас самих, с кем дружить и как строить отношения со сверстниками. Бывало, процесс этот заканчивался дракой, кто-то из нас возвращался домой с разбитым носом или синяком под глазом. Мать охала-ахала, но никогда ни сама она, ни отец не ходили разбираться ни с обидчиком, ни с его родителями. Смотри, дескать, сам, как быть дальше с ним…
Но, как и каждому мальчишке, мне хотелось найти своё место в иерархии деревенских мальчишек, хотелось добиться уважения не только среди «хорошистов» и отличников, но и среди сорванцов, которые на самом деле в ней заправляли. Было у меня два варианта: научиться драться или освоить навыки дипломатии. Был я из того самого робкого десятка, поэтому драться не умел и учиться не хотел. Интуитивно пришёл ко второму варианту.: отчаянных забияк и закоренелых двоечников вежливо сторонился, другим, более мне интересным и авторитетным, старался быть чем-нибудь полезным и на этой основе – подружиться. И мне это удавалось. И тогда, и в более поздние времена.
В школе было проще. Там сразу сложилось несколько групп по интересам и увлечениям. В двух я был достаточно заметным: среди книгочеев и среди знатоков математики. В моём классе было по крайней мере четверо любителей чтения, в параллельном – тоже. Если к кому-то из нас каким-то путём попадала любопытная книга, из нашего круга она уходила только прочитанная всеми. Если её нужно было быстро вернуть, манкировали уроками, читали ночами – при свете керосиновой лампы или электрического фонарика под одеялом. Так много и безмятежно, как в школьные годы в деревне, я не читал никогда.
Однажды на уроке «Сталинской Конституции» в седьмом классе учительница застигла меня за чтением фривольного «Декамерона» Джованни Боккаччо: подпольный томик мне дали лишь на день. Книгу учительница, к моему ужасу, отобрала, а после урока повела в кабинет директора:
– Вот, полюбуйтесь, Лука Романович, что читает ваш сын на уроке «Сталинской Конституции»!
Дело было в 1953 году, Сталин был жив! Только теперь осознаю, что выплыви эта история из стен школы, у отца могли быть серьёзные неприятности. Родители тогда за детей отвечали.
Но отца в школе любили, и доносов он не боялся. Взяв «Декамерон» из рук учительницы, положил в ящик письменного стола.
– Хорошо, что вы это заметили, Валентина Михайловна! Спасибо вам! А с тобой дома поговорим! – он сказал мне это таким тоном, что учительница сочла нужным за меня вступиться:
– Вообще-то материал он знает на пятёрку. А читать под партой больше не будет, правда ведь?
Надо ли говорить, что отца из школы я ждал с чувством глубокого отчаяния. Ладно, книгу не дочитал, но ведь вечером её надо возвратить. Не знаю, читал ли отец «Декамерон», но книгу он принёс домой и сразу же отдал мне.